Почему так? Потому что любому стиховому поэтическому голосу нужен инструмент. У Рубинской в стихах есть образ дудочки — простой полой ёмкости. О кларнете она пишет: «Ты дудка голая в серебряной оправе... Ты пуста... Но музыкой тебе не обернуться, пока не ляжешь мальчику в уста...» В этом — суть. Нужно найти, во что дуть, чтобы душа себя сказывала. У И. Бродского такой дудочкой была его страсть восхожденья на высшую ступеньку Парнаса плюс отчаяние, спаенные воедино, у очень многих (как у Сафо или у Вероники Тушновой) — любовная тоска, у Рубинской дудочкой могла стать только природная стихиальность, как то, в чём можно ощутить свою кроткую «первую родину»— термин Р.-М. Рильке, полагавшего, что земное лоно — вторая наша родина.
Героиня Рубинской вновь и вновь с великой доверчивостью касается своих травных и водных основ, своей способности почти растворяться в млечности ночных волн. Но это не гедонизм, это, как я уже сказал, почти метафорическая кротость. Вслушайтесь:
Живу на лунном берегу
среди цветов и трав,
молчу великую туту
о том, кто так не прав.
Не буду плакать — стану петь
на лопнувшей струне,
с любовью на тебя смотреть,
пусть ты в другой стране.
Героиня Рубинской помнит и о своей первой земной родине — о Крыме, где прошло её детство и где она каталась на случайных дельфинах, к ней подплывавших. Реальная нереальность. Потому-то она и признаётся: «...А на самом-то деле живу я в Крыму, / в раскалённой, ласкаемой солнцем Алупке...» Крым подпирает её уральские кряжи и воды, сквозной соединительной дистанцией пронзает — незримой, конечно, неназываемой.
Вообще же, что-то есть старокитайско-старояпонское в её пейзажноприродных зарисовках, вплоть до манеры их называть: «В январе стою посреди горного озера» или «Разглядываю узоры высоких замороженных волн».
И тем страннее вдруг натолкнуться на любовь к стихам и образу Марины Цветаевой:
Я над музыкой не плачу,
не пишу баллад и писем,
день мой прост и независим,
и душа моя легка:
только нищая удача,
значит, чистые заплаты,
непослушный конь крылатый
и Маринина рука!..
Действительно, странно: столь кроткая и смиренная героиня стихов Рубинской бережно вслушивается в Маринин голос, отвергающий мир сей, экстатически бросающий вызов всему и вся — самой своей жизни, подозреваемой в неподлинности. Всеприятие, то есть приятие своей незаметной в мире доли, с одной стороны, и горделивое бурление страстей, героическое всесуждение, с другой. Благословление мельчайших волн сути в себе и воздымание заведомо разрушительных бурь и циклонов, саморазрушение. Сколь полярные внутренние мелодии, цвета и краски, зовы и сны. Я думаю, не обходится в этом огромном внимании к «Марининой руке» без энергий сострадания к странной и гениальной женской душе, залетевшей в сбитый с фокуса мир, т. е., разумеется, всегда «внутренний мир». Такой таинственный слёт энергетизмов: Басё, Скрябин, Цветаева...