А теперь он заперт навсегда.
Я беру рюкзак Рэйн, замечая, насколько он тяжелый. Когда мои ноги начинают двигаться, шаги кажутся слишком широкими. Мой обзор необычно высок. Я снова ребенок, в теле взрослого мужчины, идущий домой с рюкзаком, полным еды, которую он нашел в мусорном контейнере позади «Бургер Паласа».
Тропа стала шире, чем я помню. И еще грязнее. Но птицы поют те же трели, что и тогда, и пахнет точно так же — соснами. По возвращении домой я почти ожидаю увидеть маму и Лили. Мама, вероятнее всего, будет лежать в отключке на диване с этой штукой в руке или спорить со своим «другом» в спальне. Лили, наверное, будет кричать, лежа в своей кроватке. Ее маленькое личико засветится, когда я войду в комнату, но через минуту-другую она снова начнет плакать. Мама говорила, что для детей это нормально, что они просто «орут все гребаное время».
Когда прохожу через задний двор Гаррисонов, то замечаю, что их качели исчезли. Я часами проводил здесь время с их сыном Бенджи. Соседний дом Пателов выглядит так, словно в нем уже много лет никто не жил: окна выбиты, а трава достигает моих колен. Брошенные машины выстроились вдоль дороги, усеянной разбитой техникой, посудой и всем тем, что с удовольствием любят разбивать подростки. Я позволяю своим ногам нести меня через этот хаос, но с каждым хрустом под моими ботинками становится все более и более очевидным, что просевший бежевый дом в конце улицы — больше не мой дом.
И уже очень, очень давно.
— Прайор-стрит, четыре-пять-семь, — сказал я женщине по телефону, когда позвонил в 911, как меня учили в школе.
— Что у вас случилось?
— Моя младшая сестра перестала плакать.
— Милый, это что, телефонный розыгрыш?
— Нет, мэм. Она… она не просыпается. Она вся посинела и никак не хочет просыпаться.
— А где же ваша мамочка?
— Она тоже не просыпается.
На почтовом ящике по-прежнему написано «457», но дом выглядит совсем не так, каким я его помню. Во-первых, наш дом был светло-серого цвета с белой отделкой и белыми ставнями, которые, кстати, остались. Прогнившие ступеньки крыльца, которые обычно шатались, когда я сбегал по ним, боясь опоздать на школьный автобус, оказались заменены. А на самом крыльце, там, где раньше висело гигантское осиное гнездо, теперь висят красно-синие пластиковые детские качели.
Моя грудь сжимается, когда я инстинктивно прислушиваюсь к звуку плача.
Но вокруг только тишина.
Я бегу к крыльцу, одним прыжком преодолеваю все четыре ступеньки и всматриваюсь в одно из окошек, расположенных по обе стороны покрашенной входной двери.