- Для нас, - прошептал Паша-безумец девушке, которую видел первый раз в жизни, и не успел оглянуться, как рассказал ей о костре, вокруг которого сидят двенадцать, об односельчанах, о себе, потерянном, и о плясунье в красном.
Показалось ли ему или в самом деле - тут Настя вздрогнула, должно быть, от вечерней свежести. Он принес из сеней бабушкину кацавейку и покрыл ей плечи.
- Я не понимаю смысла, не могу понять, - горячо говорил он ей, будто она была послана разрешать мучившие его тайны. - А у тебя есть кто-нибудь?
Настя помолчала и ответила спокойно:
- Был жених. Мы расстались.
Теперь настала очередь Паши делать признания. Он хотел сказать так: "У меня была Вера", но осекся: звучало глупо, да и Веры-то не было - то есть была платоническая, хотя, может быть, и не столь чистая любовь. Но сама эта ужасная фраза свидетельствовала о глобальной потере. Язык насмехался над ним, дразня: "Была вера - и тю-тю..." А приключения до Веры на утлом диванчике в мастерской - одна грязь и ничего более.
- У меня никого нет.
Но Настя, подслушав его мысли, договорила:
- Кроме плясуньи в красном.
- То образ метафизический. А у тебя есть красное платье?
Она пожала плечами. Паша придвинулся, наклонился к лицу и, поцеловав горячие губы, ощутил острый укол в сердце - жалость и боль. Ему захотелось виниться, каяться. Но в чем перед ней? А как будто было... Было, а он не помнил... Он поцеловал ее снова, растягивая блаженство забытья. Она покорно подставила губы, и полыхнувший огонь высушил подступающие слезы. Как же давно он не плакал, герой-сверхчеловек, должно быть, с самых бабушкиных похорон. Он не плакал ни во время знакомства и расставания с Леной и Валерой, ни в монастыре, когда мертвый юноша-наркоман лежал на земле в ограде, ни здесь - вернувшись после продолжительного отсутствия в родной дом. Он вдруг поразился своей сухости и сказал вслух:
- Мое сердце закаменело. Я разучился плакать.
- А я люблю поплакать.
- О чем?
- Не знаю. Так, о всеобщей гибели и о своей тоже.
- Как тебе понравилась наша деревня? - спросил Паша, терзаемый смутной какой-то, неясной мыслью.
Настя засмеялась:
- Понравилась. Вся в цвету. И еще, знаешь, за целый день не услышала слова "деньги", а в городе - без конца.
"Вон оно что. Она видит иначе, иначе, чем я..."
- Ты - необыкновенная. И ты нужна мне.
Он крепко обнял ее, и так, обнявшись, они сидели долго. Потом она отлучилась к себе - видимо, сказаться тете Нюре, - вернулась, и они пошли в дом. Не включая света, нырнули на кровать. О, сколько раз этот страстный огонь сжигал его, но еще никогда - вот так, дотла, целиком выветривая из жизни. Любимая, прежде и всегда, наконец-то я обрел тебя и, обладая тобой, - обладаю миром. В апогее страсти - полное беспамятство: нет у меня души только тело. И, уже остывая от объятий, снова пережить нарождение себя. Что же это плачет и болит в сердце? Младенческая моя душа, где же ты таилась? А вот и рассудок возвратился: Настя - не девушка, жених-то был не платонический. Да, секс прочно вычеркивает из жизни. Прочно, но временно.