отделать под первое число шайку грабителей. Драки между слугой и птицеловом я, конечно, не допущу…
— Ты смеешь перечить господину?!
Голос Мигеру из-под маски звучал глухо, зловеще, как из колодца. Он не сулил бедняге птицелову ничего хорошего: точь-в-точь призрак из страшной сказки. Я готов был поклясться, что призраков Кэцу боится ещё больше, чем безликого.
— Господин! Господин! Прошу вас, скажите ему…
— Сказать — что? Чтоб ты взял лопату и копал? Господин тебе это уже сказал. Давай, за работу!
Кэцу поник, сделавшись похож на грустного воробья под дождём. Он молча побрёл к лопате. На миг мне даже стало жалко птицелова, но я себя одёрнул. Сам виноват! Не сумел переспорить каонай, презренного из презренных — теперь работай! Небось, руки не отвалятся. Но каков Мигеру, а? Надо приглядывать за ним, чтобы другим дерзить не начал. А то войдёт во вкус…
С влажным хрустом лопата входила в холмик, выворачивая наружу пласты мягкой, плохо утрамбованной земли. В земле извивались жирные дождевые черви. Когда от холмика ничего не осталось, Кэцу обернулся ко мне, просительно улыбаясь: «Может, хватит, господин?» Я покачал головой: «Нет, продолжай». Оскальзываясь, птицелов стал копать дальше. Это длилось недолго: лопата вскоре наткнулась на какое-то препятствие и застряла. Кэцу копнул слева, справа — нет, не идёт. Вновь покосившись на меня, он опустился на колени и принялся разгребать рыхлую землю руками.
— Тут что-то есть, господин! Что-то закопано!
— Что?
— В полотно завёрнуто. Да, полотно, жёлтое такое… А-а-а-а!
Вопя как резаный, птицелов опрокинулся на спину, резво откатился в сторону, подальше от разрытой ямы. Вскочив на ноги, он припустил прочь с быстротой зайца, преследуемого лисой.
Мигеру невозмутимо проводил его взглядом.
— Стой!
Птицелов не слышал.
— Да стой же, дурень!
Добежав до ближайших деревьев, птицелов остановился. Отчаянно приплясывая на месте, он плевался и отряхивался.
— Что там?
— Там… Там мертвец, господин! Я осквернён! Осквернён!
— Осквернён?
В голосе Мигеру звучало удивление.
— Чепуха, отмоешься! — крикнул я птицелову. — Очистишься, в храм сходишь.
— Да! Да! Буду целый день мыться! И в храм схожу, да!
— Вот и хорошо. А теперь вернись и закончи работу.
— Нет! Нет, господин! Я туда больше ни ногой! Ни рукой!
— Вернись сейчас же!
— Близко не подойду! Простите, господин! Я не могу! Да меня Шика в постель не пустит, если узнает!
— Так не говори ей!
— Не говорить? Шике?!
— Ну да!
— Вы правы, господин! Я не стану ей говорить! Ни словечка не скажу! Вот прямо ни единого!..
Кажется, Кэцу был до глубины души поражён этой новой для него идеей: ничего не говорить жене. Голос птицелова перешёл в невнятное бормотание, Кэцу вновь принялся остервенело чистить одежду и руки. К могиле он не вернётся, понял я. Даже за сотню золотых кобанов.