Совсем, как сейчас, прямо в этот миг.
Он очень четко и очень ясно сказал мне «нет», я его услышала. А Лизель строго-настрого запретила мне его теребить. Когда мы обсуждали с ней следующий шаг, она просто-напросто запретила мне его делать.
Даже обижаться и дуться было нельзя. Молчать? Да. Игнорировать его приглашения? Ради бога. Не разговаривать? В своем праве. Просто не нависать над ним грустным спаниелем, выпрашивая любовь.
Просто дружба мне не нужна, это я сказала. А что он сделает с этим знанием – это его дела.
Лизель встала, взяв ручонку Рене и Филипп, теперь уже никто не мешал обзору, резко поднял глаза от моей груди.
– Сынок, – сказала Марита очень деликатно. – Почему ты не хочешь сделать анализ… кхм… спрм?..
– Мы не могли бы поговорить о чем-то другом, помимо спермы? – поинтересовался Маркус, убедившись, что Рене не вернулся.
– Да, естественно! – тут же вскинулась Джессика. – У тебя-то есть дети!
– У тебя есть!
– У меня есть?! Она меня даже мамой ни разу не назвала! Мамой она звала ту долбаную собаку!
– Грету, – вставила я. – Она была куда лучшей матерью.
– Да заткнись ты!
– Сама заткнись, – ответила я, закончив набирать сообщение. – По крайней мере, вязалась она легко.
Филипп закатил глаза.
– Я слышал, Грета умерла молодой.
– Так происходит лишь с лучшими, – ответила я.
Он улыбнулся уголком рта. Удивленный и даже, мне показалось, обрадованный тем, что я с ним заговорила.
– Чего ты лыбишься?! – прошипела Джесс. – Думаешь, в тебе Цезарь спит?!
Филипп взглянул на супругу и очень демонстративно сунул два пальца в рот.
Когда Фил брал ее в жены, – разведенную и с ребенком, – все знали, кто я и от кого. А если не знали, догадывались. Но все молчали: я была – Штрассенберг, была член семьи, рожденная в браке и благородно крещенная. Приличия были соблюдены, детали не обсуждались.
Штрассенберги всегда принимали Штрассенбергов, вне зависимости от дальности их родства и содержания банковского счета. А свои грехи отмаливали в семейных церквах. Да, нам, с традицией каждого второго мальчишку отправлять в семинарию, было бы глупо ходить в чужие.
Я почему-то не сомневалась: Себастьян знает, кто мой отец. И лишь потому я здесь. За его столом и принята в семью, как родная. Будь я на самом деле дочерью Маркуса, он не позволил бы этот брак.
Было время, две наши ветви пластались друг с другом не хуже Алой и Белой розы. Но те времена прошли. Теперь обе ветви поддерживали друг друга. Одна наследовала титул и герб, другая ссужала их деньгами взамен на право иметь салфетки с гербом. Лишь граф и Маркус грызлись, словно два грифа.