Отец отлично понимает, что грызет сына; догадывается, кто его так настроил, кто нашептал ему… Решил прямо подойти к делу. Коли уж начал плясать, думает он, так пляши до конца! И, помолчав, Мате спросил:
— А теперь скажи-ка, Иван, как ты пришел к такой мысли? Не родятся такие в твоей голове. Знаешь ведь — не грозит нам ни голод, ни нужда. И сами наедимся-напьемся, и на продажу останется. Откуда же тогда твой замысел?
А Иван слова не может выговорить. Под взглядом отца чувствует он себя как у позорного столба. Мнится ему — этот живой, проницательный взор входит в самую глубину, в самые потайные уголки сердца и читает там про все беды, так давно терзающие его, что мерит этот взор все бессилие, всю слабость, по вине которых стал Иван игрушкой в руках властолюбивой женщины.
Старик чувствует, что творится в душе сына, вполне понимает его состояние — и взор его выражает презрение.
— Молчишь? Правильно делаешь. К чему слова? Я и так все знаю — может, больше даже, чем ты думаешь. Гонят тебя из дому бабьи свары. Знаю. Злоба, зависть, что ни себе, ни другим добра не желает, ведет счет каждой ложке, которую подносишь ко рту. Не бывало у нас доселе этого греха, и вот прокрался он в наш дом, хочет разрастись в нем. Это ведь она тебе нашептывает, наговаривает, настраивает тебя — жена твоя; я-то хорошо знаю!
Иван еще ниже склонил голову. Строгие слова отца падают на нее, как удары молота. Гудит у Ивана в голове, шумит, словно стоит он под водопадом; испытывает слабость, чувствует, как отравляет его добрые с отцом отношения некая фальшь. Пот выступил у него на лбу, лицо горит от стыда.
— Что глаза опустил, голову повесил? — Отца уже раздражает вид сына, он начинает стыдиться его. — Мне и то стыдно видеть тебя таким! Выше голову! Смотри смело в глаза людям. Борись против греха, и…
Тут Иван поднял голову, с испугом ожидая, что еще скажет отец.
— …и сбрось ты с себя чужое ярмо, стань себе господином! — с нажимом закончил отец. — Не во всем надо слушать жен. Особенно когда ими владеет ненависть…
— Да я, батя, жены не слушаюсь! — возразил Иван, радуясь, что есть повод оскорбиться. — Я у жены совета не спрашивал и не спрашиваю. Только сами ведь знаете — мать ее допекает.
— Это верно, — согласился Мате. — За это я ее и отчитал.
Иван ободрился; тяжесть, так долго давившая его, спала с плеч, и он воскликнул:
— Ох, надоела мне эта вечная грызня! Кой прок в том, что ешь да пьешь досыта, когда душе покоя нету! Какой тут покой, когда видишь и слышишь, как они между собой… И хочешь иной раз порадоваться — нет, то одна приходит, то другая, валят тебе на голову жалобы, дрязги… Как не надоесть? Как тут о покое не возмечтать, хотя бы и вдали от дома?