Пулавы тогда только что перенесли двойной разгром, совершенный над ними во время борьбы с Костюшко: первый — под начальством графа Бибикова, отозвавшийся главным образом на жителях деревни, второй — обрушился преимущественно на замок и был произведён авангардом отряда, находившегося под командой графа Валериана Зубова. Замок был совершенно разгромлен. Изломали и разбили всё, что украшало его внутренность. Драгоценные картины были изрезаны в куски, книги из библиотеки расхищены и разбросаны, пощадили только главную залу замка, потому что роскошные золотые украшения стен, потолка и рисунки Бушэ над дверями вызвали у казаков предположение, что это была часовня. Домашняя провизия, — масла, вина, сахар, кофе, спиртные напитки, лимоны, копчёное мясо и прочее и прочее, — всё это было брошено кучей в бассейн, украшавший середину двора, и казаки купались в нём.
Когда мы приехали, ещё продолжалась очистка развалин, возведение новых стен и испорченных заборов, возобновление библиотеки. Среди обширного подъездного двора возвышался холм, нечто вроде monte Testacio в миниатюре, составленный из разных обломков, уже засыпанных землёй.
Наши родители, возвратившись в своё жилище, с трудом могли найти несколько комнат, в которых можно было бы поселиться. Когда мы уехали из Пулав, работы по очистке и починке далеко ещё не были закончены.
Мы лишились в то время нашего доброго Горского, умершего от апоплексического удара. Я нашёл его однажды утром без сознания, с затруднённой речью. Позвали хирурга, хорошего врача, сделавшего ему кровопускание, уложили больного в постель. Доктора Гольца не было дома. Он прибежал, но не мог спасти больного. Горский больше не приходил в полное сознание, он бессвязно говорил всё время и жаловался только на головную боль. Меня он узнавал и улыбался мне, и я с благодарностью вспоминаю эту улыбку. Я не отходил от него. Он умер в тот же день поздно вечером, испустив дух без страданий, как мех, из которого выпустили воздух.
Я очень горевал о нём. Это был действительно благородный человек, носивший в сердце только справедливость и прямоту. Я уже говорил об этом, как и о том, чем мы были ему обязаны. Он часто говорил, что желал бы прожить недолго, но хорошую жизнь, и это желание его было исполнено с совершенной точностью.
Наступил конец трёхмесячного отпуска, и мы вынуждены были возвратиться в Петербург. Мы уехали, с тяжёлым сердцем расставшись с нашими родителями и родным кровом, но всё же нам было интересно встретить вновь великого князя и возобновить наши отношении с ним. Письма, которые я получил от него во время нашего пребывания в Пулавах, доказывали мне, если только в этом могло быть какое-нибудь сомнение, что он не думал измениться. Действительно, мы нашли его всё тем же, и по чувствам, и по взглядам.