– Ну ладно, – говорила избранница, – так и быть. Но при условии, что вы не станете заставлять меня снимать блузку.
Строгая добродетель не была твердой валютой в заведениях вроде «Мулен», как, впрочем, и порок. (Позднее Ренуар говорил Жюли Мане, что был поражен чувствительностью этих людей и возмущен грубостью, с какой описывал их Золя в своих романах.) Это был новый общественный класс, хоть и унизительно бедный, но отлично сознающий происходящие социальные перемены, и принадлежащие к нему граждане гордились своим званием парижан.
Здешняя, по сути сельская, община имела собственный сложный моральный кодекс. Матери свирепо оберегали своих дочерей, так же, как честолюбивые матери – балетных «мышек», лелея мечту о новой жизни для них, более светлой и зажиточной, чем их собственная. Иерархия моральности была смазанной: от honnête fille (честная девушка) до femme entretenue (женщина на содержании), а между этими градациями – целая вереница типажей, не разделенная четкими демаркационными линиями. Только сами монмартрки могли по-настоящему судить, почему Зелия более honêtte, чем Матильда.
Все они знали друг друга, и каждая имела свою репутацию, которой дорожила. Когда девушка заводила любовника, ее мать не должна была поддерживать с ним никаких отношений, если появлялся хоть намек на то, что он может погуливать от ее дочери. Любовники появлялись и исчезали, редко задерживаясь надолго. Но если девушка «залетала», мать заботилась о ней, и ребенок становился членом вечно расширяющейся семьи.
Девочки начинали работать в 12 лет. У многих не было отцов, и они знали только непостоянных «отчимов», которые дрейфовали, как парус на ветру: проводили весь день в пивных и жили на заработки своих работающих женщин. Иногда повивальная бабка забирала новорожденного в приют, но обычно младенцы оставались в доме и росли в общей сутолоке и грязи, разделяя с остальными членами семьи все лишения.
Из этих лачуг, где в одной каморке теснилось по четыре-пять человек, как ни удивительно, выходили молодые, свежие, яркие девушки, обаятельные в своих дешевых, но чистеньких нарядах. Если верить Ривьеру, ни одна из них не сокрушалась по поводу своей бедности, в «Мулен де ла Галетт» неизменно царили веселье, смех и песни; в таком месте не было смысла беспокоиться о завтрашнем дне. И эта мельница с ее счастливыми, жизнерадостными, шумными посетителями стала творческой мечтой Ренуара.
Однажды, когда он работал у себя в мастерской на улице Сен-Жорж, явился Лами с подрамниками в руках. Заметив эскиз террасы «Мулен де ла Галетт», нарисованный Ренуаром по памяти, он заявил, что тот просто обязан написать это место. Идея представлялась соблазнительной, но трудновыполнимой: необходимо было найти натурщиц и какой-нибудь сад для работы. Однако поразмыслив, он решил, что вообще-то подобный сюжет надо писать на месте, с натуры. Если бы ему удалось снять недорогое жилье в верхней части холма, вероятно, он мог бы остаться там на все время работы над картиной, убирая холст куда-нибудь на ночь.