После получения премии они были единственным, что у него осталось. Половина писательской жизни Гертельсмана прошла в бессознательной и осознанной гонке за наградой. Он писал ради нее, он вожделел ее настолько сильно, что даже ненавидел, называл «политической» и «политкорректной». Насмехался над теми, кому ее присуждали, хвалил тех, кому она не досталась, пока, наконец, его самого не наградили.
«Я просто не понимаю, — заявил он в одном интервью, — за что я награжден? Я — не социалист и не гей… Тогда за что?»
Тем не менее, он поехал в Стокгольм и получил свою премию. Выступил с длинной и безликой, но умело написанной речью. При этом даже извинился за свои слова, сказав, что это из-за шока, который он испытал. От неожиданности.
Он даже не подозревал, что его ожидает.
Если до этого его тяготила обязанность писать, но он все-таки заставлял себя собираться с силами и создавать новые произведения, то после получения премии это стало откровенно мучительным занятием. И не потому, что мозг перестал работать, а воображение его покинуло. Отнюдь. В его голове продолжали рождаться всё новые и новые сюжеты, истории, идеи или отдельные эпизоды. И даже тот факт, что многие из них были вариациями или просто откровенными пассажами из его старых книг, написанных в молодости, не останавливало Гертельсмана. Просто он больше не мог писать. Он возненавидел писательский труд — теперь он казался ему бессмысленным и бесцельным. По сути, он знал, что так оно и есть. Что он прав. Вся его жизнь недвусмысленно доказывала это утверждение. Конечно, люди часто посвящали себя занятиям, намного более абстрактным, чем литература, в которых, по мнению писателя, вообще не было никакой необходимости. Но Гертельсман не был из их числа. Он был другим. Он всегда жил с ощущением, что ему довелось стать свидетелем таких событий, о которых только он и мог рассказать, потому что принадлежал к немногочисленной когорте людей, способных понять и прозреть темную хрупкую модель всего того, что легковерные называют словом «судьба». Он был абсолютно уверен, что сам Господь Бог ведет его по жизни за руку. Разумеется, на людях Гертельсман отрицал, что он верующий, ибо подобное признание автоматически причислило бы его к ним, а это вызывало у него чувство брезгливости. Но при каждом очередном отрицании ему казалось, что хватка Божественной десницы становится сильнее, и это вселяло в него уверенность, что он идет по правильному пути, каким только ему, избранному, было дано пройти.
Но теперь он должен был писать, причем писать блестяще. С одной стороны, его обязывали к этому ожидания всего мира, как для удобства назывался тяжелый и непредсказуемый механизм литературной индустрии. А с другой, премия обязывала его постоянно поддерживать определенный уровень, которого Гертельсман достиг единственный раз в жизни, написав «Кровавый рассвет». Лучше этого романа он так и не смог ничего создать, только раньше он и не считал, что должен это сделать. А теперь ему стало казаться, что все ждут от него именно этого. Однако Гертельсман прекрасно сознавал, что не может прыгнуть выше головы, но, тем не менее, он должен писать. Никто не позволит ему купаться в лучах былой славы, никто не собирался оставлять его в покое. И Гертельсман писал и издавал, а критика после выхода его очередного романа уклончиво бормотала что-то такое невразумительно-щадящее, словно он был неизлечимо болен.