Так и пролежал, проспал Сергей Иванович весь день и очнулся — проснулся ли — тогда лишь, когда стемнело в избе. Приподнялся, оглядел комнату, словно бы не узнавая, потом допил жадно отвар бабки Няши и, потрогав левый глаз, хрипло спросил:
— Что такое, мать? Не вижу я им…
Марья смолчала. Не была она умелицей в болезнях и ушибах, а сказать, что побурел у него незакрывающийся глаз, не решалась. Вдруг да пройдет, мол, к утру, очистится и видеть начнет? Всяко ведь бывает у людей, другой, помирая, лежит почти год, все уже и рукой махнули на него — не жилец на белом свете! — а он встанет, прочих здоровых, глядишь, переживет. Правда, глаз-то у Сергея… едва ль отойдет.
Сергей Иванович по молчанью ее, видать, понял все и сам: вздохнул глубоко, лег и отвернулся к стене.
Постояла Марья у кровати, выжидая, не скажет ли он еще чего, приткнула кружку на подоконник и прошла в Варькину спаленку. Скомкалась там на койке и всплакнула тихонечко, выпустила боль свою и усталь, невпродых стеснившие грудь. Чумной пришелся день: и страху полно выпало за мужа, и жалости к нему, и радости за людское вниманье — разве мыслимо столько всего удержать в себе? Вот и облегчилась в плаче, промыли, смягчили слезы отвердевшее сердце. Как бы зачерствел человек, думала Марья не однажды, если б отнять у него уменье плакать, если б пришлось ему все время носить горечи и обиды в бесслезной сухоте! Очень, оказывается, нужны человеку и слезы — край человеческого терпенья, до чего же умно увидано это природой загодя…
Но встряхнулась тут Марья, не стала снова распускать клубок бесконечных сегодня мыслей, а вышла обратно в большую комнату, сдвинула две скамейки и, застлав их чем попало, прикорнула головой к кровати, чтобы слышать дыханье мужа и чтобы вскочить можно было в любой нужный момент.
Ночь прошла спокойно. Да и какая в июне ночь? Названье одно. Темени-то и нет, один сумрак успевает прогуляться по земле, да и то походкой торопливой, подгоняет его новая зорька.
Когда Марья проснулась — только на минутку будто и смежила глаза, — муж сидел на кровати и, белея в сумерках нижней рубахой, курил. Затягивался так, что потрескивала цигарка на всю избу, подсвечивая красное пятно губ и белое — кончика носа.
— Пошто вскочил-то? — спросила Марья отчего-то шепотом. — Полежал бы…
— Належался. Будет. — Голос к Сергею Ивановичу вернулся прежний, веско-неторопкий, лишь чуточку разве осталась в нем вечерняя хрипотца. — А ведь глаза-то я, кажись, лишился, Марья. И рот чего-то сводит.
И снова провально ухнуло в груди у Марьи, и поняла она, что ничего-то не вымыли из вчерашнего ни слезы, ни сон — так, обман один был. И опять не нашла слов, которыми помочь бы мужу хотела, успокоить его.