И сам теперь понимая всю ненужность этой возни — эка радость спасать головешки! — Сергей Иванович бегом раскатал длинный шланг, пристегнул к концу брандспойт. Спирька с подошедшим Степаном Гусевым — тот недавно вернулся из школы трактористов и болтался без дела за неимением места, а рядовым в поле теперь уже брезговал — взобрались на телегу и взялись качать. Ни по телесам, ни особенно по безножью, никак не годился, конечно, Михал Пинясов в пожарники, но инвентарь содержал «акурат»: смазанный обильно, насос пошел легко, шланг быстро затвердел — ни дырочки-худинки, знать, не оказалось в нем, — и вода туго ударила в подпыхивающие жаром бревна. Они словно того и ждали: дрогнули сразу и, отстреливаясь острыми угольками, ухнули внутрь. Запутанно полыхнуло пламя, черный плотный дым, выкрутившись из чрева огня, вынес едкий запах смрада (и это отрешенно запомнил Сергей Иванович) и широко сыпанул вокруг колкие осколки угольков.
Упругий толчок воды и того сильнее возбудил Сергея Ивановича, возбуждение это слилось с глухим ожесточением, которое заполнило его еще в деревне, и он словно ослеп от ярости. Не чувствуя уколов искр и угольков, не слыша и не воспринимая треска волос, ловил искривленным ртом жаркий воздух и стрелял, стрелял в бешено огрызающийся жар, стрелял в упор, подступаясь к нему все ближе и ближе, словно там, в глубине клубящегося ада, затаилась сама вражья душа, и, пока не убьешь ее, так и будет жить на свете жестокий огонь, пожирающий, обращающий в пепел человеческое живое гнездо. Он стал отбиваться, когда Михал-свояк, Спирька и подкативший на велосипеде председатель сельсовета Макар Кузьмич Макаров поволокли его, дымящегося и скорченного, прочь от взревевшего в ответной ярости огня. Не желал он знать и понимать, что вода в колодце упала не достать (все же прав оказался Федор Бардин) и что он уже изрядно целится в пожарище из пустого оружия. Присаженный к стволу дуба, Железин вроде бы несколько отошел, но глаз с пожарища не снимал и вдруг хохотнул, ткнув крючковатым пальцем в сторону бывшего кордона: да все ж таки сломал он хребет огню — пламя теперь не вставало, как прежде, уверенно и лихо, а клокотало с тревожными выхлопами, словно бы борясь с крученым валом густо пошедшего тяжелого дыма, расползавшегося по земле.
Макар Кузьмич пошептался о чем-то с Михалом Пожарником и трусцой, широко шатая длинное тело, побежал к телеге, а оттуда с ведром в руках — вогибь пожарища на посадки. Скоро принес полное ведро, молча опрокинул его на голову все еще смеющегося Железина. Тот и не дрогнул даже, лишь кривую усмешку смыло с его лица, и стал он, причмокивая, жадно всасывать стекавшую с волос воду. Наконец откинулся на ствол, прикрыл оголенные веки, ресницы и брови — их начисто слизал огонь, — и в лице его, угласто-русском, в этой голизне внезапно прорезалось бесовское упрямство и отрешенная, словно бы нарочито приклеенная улыбка.