Не понять было, рада Марья мужу и его настойчивости или нет, но потом сильно раскаялась, что не пролежала так молча до самого сна, не придержала язык.
— Рево на машине пыл, — сказала она, вдруг припомнив.
— Рево? — аж вскинулся Степка. — И что, уехал обратно?
— Та нет. Тебя штал и папу, потом Пардину поехал…
— К Бардину? Так чего ж ты молчала, вот едри твою… — Степка лихорадочно захватал одежку. — Брат в кои веки приехал, а она молчит. Не говорил, зачем он?
— Не снай… Не ходи, пить там пудешь…
— «Не снай, не снай!» — не сдержался Степка, передразнил в сердцах, хотя и знал, как обижается на это Манька. — Я сколько братана не видел! Да и с Бардиным надо мне кой о чем поговорить, давно целюсь… А пить там будем аль нет — не твоего бабьего ума дело. — Тут Степка и сам уловил, что нагрубил беспричинно, и смягчил голос, приклоняясь выходить в низенькую дверцу. — Надо мне туда, Маняш. Не для себя одного думки — для нас обоих, увидишь вот. А то и ты айда, Клавдя тебе все-таки родная сестра, не кто-нибудь.
— Не-е… Не хочу Пардин. И Рево поюсь…
— Ну, тебе-то чего бояться! — засмеялся Степка. — Ладно, как хошь, а я пошел. — И вышел вон.
Рево, старший сын председателя Синявинского сельсовета Макара Кузьмича Макарова, работал следователем в милиции. Перед ним робели и заискивали не только синявинцы, не только сама родня — отец с матерью и Степка, — а и в районе все те, кто знавал его и имел с ним дело. А знавали Рево многие… Правда, страх перед ним остался с прежних лет, теперь он притишился и появлялся в деревнях редко. Большую же силу имел Рево Макаров лет пять назад. На любой сходке сидел в президиуме, сидел в неразлучном кожаном пиджаке и при массивной деревянной кобуре на боку, сидел и сверлил зал тяжелым, насквозь, казалось, пронизывающим взором. Любил он тогда лично сам объезжать в темно-зеленой легковушке села и деревни, в большинстве случаев возвращался в Речное не один, и тот, кого он увозил, надолго забывал про домашнее тепло. Но потом нашлась, видимо, сила посильнее его: увял вдруг Рево и затаился. И местом-то он, слышь, стал пониже, и кожаный пиджак сменил на куцую какую-то полушинель не солдатского покроя, исчезла куда-то и знаменитая кобура, и сам он постепенно совсем перестал являться на люди, даже в родное Синявино приезжал раза два за весь год. Злоязычники поговаривали, будто запивать стал Рево недюжинно, да ведь чужой роток не запрешь на замок, на то и язык подвешен, чтоб болтался. В общем, как бы там ни было, высоко летал старший сын Макара Кузьмича Макарова, не то что младший. А все потому, что учиться не ленился: он и школы обе кончил — и в Синявине, и в Мартовке, и дважды на курсы какие-то ездил, один раз в Чебоксары, другой — аж в Горький. А Степка и синявинскую семилетку не кончил, уперся на последнем году: не пойду и все. Отец за ним с ремнем, а он деру из дому, в ботве картофельной да в подсолнухах прятался, в банях чужих стал ночевать. Один Степка знал причину, но никогда и никому о ней не проговорился, только когда поминали при нем директора школы Петра Петровича Шлямина, хмурился сразу и скрипел в себе зубами.