Федор вылил в себя еще одну кружку самогона, выпил как воду, вытер губы лопатовой ладонью и лег грудью через весь почти стол. Обращался он теперь только к Рево.
— Вот ты, Рево Макарыч, высоко леташь и далеко видишь. Так рассуди, будь добёр: как жить можно, когда тебе каждодневно тычут грехи, о которых ты и сам забыл? И еще те шьют, о которых ты и слыхом не слыхивал? Что ни приключись в деревне — ты в тот час дрых себе без задних ног — вину тебе кричат… Как жить-то в таком разе, ети вашу дышло?!
Рево понял наконец неуместность и обидность своего балагурства, понял, что хозяину совсем не до шуток, и, убрав с лица улыбку, тоже склонился навстречу Бардину:
— Вижу, брат, и впрямь тебя допекли. Но и ты скажи мне в ответ: а что — у судьи-то твоего непрошеного у самого нет, что ли, грехов? Не можешь, что ли, довести их до нас или, на худой конец, до местной власти? — кивнул на отца, который из-под прихмуренных век прислушивался к их не совсем еще понятному разговору. — Ты что, соплюсенький? Мне тебя учить?
— У Сергея Иваныча грехи? Не зна-ай, не зна-ай… — Макар Кузьмич даже хмыкнул, показывая сильное сомненье. Слишком неожидан оказался поворот в речах старшего сына.
— Он что — святой у вас, что ли? — вскинул Рево глаза на отца, и была в них не то чтобы неверчивость, а скорее, насмешка, строгая и холодная.
— Ну, святой не святой…
— Святых людей, папаша, не бывает. Не видывал я таких. — Рево положил прямо на стол горящую закрутку, откинулся к стене, пощелкал резиновыми лямками. — У каждого в жизни темное пятно есть, надо уметь его видеть. И вообще, не верю я им, святым этим. Обычно они — самые страшные оборотни.
Макар Кузьмич опустил глаза и промолчал. То ли правым признал он старшего сына, то ли согнулся перед силой, которая железом прозвучала в голосе Рево, а может, что и еще углядел он во всем этом громком разговоре, но лишь вздохнул с усиленным пьяным всхлипом и вдруг сам потянулся с кружкой к опорожненной более чем наполовину четверти. Выпил и закусывать не стал и глаза так и не поднял к свету. У Степки, сидящего ушки на макушке, внезапно пропала настроенность против отца, стало жалко его, совсем старого, оказывается, и слабого. Но и хозяину дома, видать, не поглянулся столь крутой поворот, у него и в мыслях не было винить Макара Кузьмича и тем более ссориться с ним. Поднялся Федор Бардин, пересел за другой край стола и приобнял председателя — словно пудовую гирю на плечо его положил.
— Ты извиняй, Макар Кузьмич, извиняй. Но убей бог не пойму я, за каки таки сласти держишься ты за этого… Железина. Не мое, конечно, собачье дело, но ведь и тебя он оплевал на всю деревню. Не знай какого принца выжидал своей красотке… И чем Степка негож оказался, убей бог не пойму. — Покосился на Степку, подмигнул. — Парень ладен да пригож и в работе хорош, слышал я. Вот и не пойму я: он тебя позорит, Кузьмич, а ты за него заступаешься. Как это можно?