Мы немного покружили по улочкам, пока я наконец не увидела тех, кто мне требовался.
— Притормозите-ка! — скомандовала кучеру и, сунув пальцы в рот, громко свистнула.
Уличные пацаны тут же прекратили свою возню и дружно обернулись к нам. Подав рукой знак, который в Приграничье означал «свои», я снова свистнула. Понятия не имею, поймут ли меня тут, в столице. Но буду надеяться, что голытьба изредка всё же путешествует по королевству и жест этот знаком везде.
Мальчишки разного возраста переглянулись, от них отделился один, примерно ровесник Лекса. Сдвинув на затылок потрепанную кепку, он сунул руки в карманы коротковатых обтрепанных штанов и прогулочным шагом двинулся к нам. Остановился чуть в отдалении, чтобы удрать, если что, и сплюнул сквозь зубы.
— Ну? Чо надо, фря?
— Трубки для стрельбы горохом.
— Чо? — опешил он и несколько раз моргнул.
— Не чокай, пацанчик. Приятеля научить надо стрелять. Трубки ищем. Приехали недавно, времени делать самим нет.
— А ты чо, умеешь, чо ль? — снова сплюнул он через зубы и шмыгнул носом.
— А чо нет-то? Я и стреляю, небось, получше некоторых. Так чо? Или нет трубок?
— А чо ж нету? Серебрушка.
— Рухнул? Две медяшки.
Вот примерно в таком духе мы и продолжили переговоры.
Кучер, Гайрас и Лексинталь слушали, открыв рты, и только и переводили взгляды с меня на заводилу местной гопоты́. До меня не сразу дошло, что не так, а потом я осознала, что мы говорим на уличном жаргоне. И то, что я понимаю нормально, для людей посторонних звучит как не слишком понятный набор слов.
В итоге мы сторговались на пять медяшек за две трубки и серебрушка за мешочек сухого гороха. Можно было бы, конечно, последний купить в бакале́йной[1] лавке, но зачем, если тут быстрее, а переплата незначительная. Мальчишки же наверняка этот горох всё равно украли.
— Через десять минут на углу, — мотнул головой пацан в нужном направлении.
— Ты меня за лося не держи, — фыркнула я. После чего перевела взгляд на ватагу, поджидавшую своего вожака.
Они прекрасно слышали наш разговор. А я отлично видела, как почти сразу от нее отделились двое мелких и припустили в конец улицы. Вернулись они минуты через две, старательно пряча что-то под рубахами.
Найдя их в толпе взглядом, я снова свистнула и махнула, чтобы шли сюда.
— От ты ж кака́ ца́ца! — с досадой, но и с восхищением цокнул языком мальчишка.
— Эрика, — протянула я ему руку и даже не поморщилась, когда она утонула в его чумазой исцарапанной ладони.
Раз меня назвали «кака цаца», значит, признали своей. Это не означает, что меня не попытаются обокрасть или обжулить, но всё же я уже не чужая.