– А это кто, на бревне? Лицо такое странное.
– Не странное, а испуганное. Она боялась очень, бревно-то узкое. Вон, видишь, ей с другого конца руку протягивают, без руки три шага осталось сделать, этот момент я и запечатлел, для потомков.
– А у неё… потомки?
– Да нет у неё никого, – рассмеялся Гордеев. – Старая дева.
– Старая дева это романтично. Она не старая. И красивая, и коса у неё красивая.
– И коса, и характер ровный, и хозяйка умелая, на привале суп сварит, стол накроет любо-дорого. А ты чего расспрашивать взялся? Жениться собрался? На Наташке?
Гордеев безуспешно пытался вытащить друга в поход, но тот проявил упорство:
– Я вам всю обедню испорчу, ныть буду, отставать буду, и твоя Наталья на мне поставит крест. Ба-а-альшой такой. Я лыжи в руках не держал.
– Я тоже. Кто же их в руках держит? На них катаются.
– Уговорил. Как снег растает, приду в твой поход. С Натальей знакомиться. Красивая девка… даже с перепуганным лицом.
На том и порешили. О том, что творится в лесу, когда там только-только растаял снег, Гордеев другу рассказывать не стал.
* * *
День рождения, казалось, никогда не кончится. Ели, пили, пели… Все песни на одну тему. «Приходи ко мне, Глафира, я намаялся один». Без неё, Натальи, никто не мается, даже мама. Квартиру они разменяли, мама осталась в Москве, а Наташа переехала в Синеозеро, в крошечную однушку, где ей никто не скажет «по пловцу корыто». На работу ездить далеко, зато спокойно. Зато никто не скажет…
Домой она звонила редко, приезжала ещё реже. Зачем? Красить батареи?
Батареи теперь красил мамин новый муж, который ясно дал понять, что она, Наталья, лишняя, на квартиру пусть не рассчитывает, а о маме (он так и сказал – о маме) он позаботится, так что приезжать не обязательно, У Натальи в Синеозере своя квартира и своя жизнь, а у них своя, дружить домами не получится.
Мама маячила за мужниной спиной, смотрела виновато, но не возражала. Как когда-то Валерка.
Больше она к матери не ездила.