Я уже и забыла, когда нормально общалась с друзьями, полностью поглощенная первыми отношениями в своей жизни. Больными отношениями.
Так нельзя любить. Нельзя зависать на человеке настолько, что кажется, умираешь, если он перестает смотреть на тебя, касаться тебя, любить тебя.
Он не признавался. Ему и не надо было. Я видела. Чувствовала. Знала! Знала! Я все слышишь, знаю.
Он был груб со всеми. Никогда не шутил. Говорил четко, коротко, по делу. Играл роль, носил маску. И только рядом со мной, за шторкой, автомобильной дверцей, дверью в квартиры, он стягивал ее так же быстро, как мои трусики.
– Сними их, хочу вылизать тебе писечку.
Боже, он когда это сказал, я смеялась очень долго. Смеялась и все равно следовала его приказу. Смеялась, пока он опрокидывал меня на стол и задирал ноги за голову. И тут же прекращала смеяться, когда он опалял дыханием промежность, смотря прямо в глаза:
– Я же говорю. Писечка. Тугая, розовая, горячая и влажная. А знаешь, что самое главное?
– Что, – спрашивала я, срывающимся шепотом, чувствуя как сердце заходится в бешеном, бесконечно прекрасном ритме.
– Только моя, – переводил он взгляд туда, опускал как в чащу палец, заставляя издать порочный стон и задержать дыхание, пока пробовал сок из этой чаши. – Сладкая.
– Василиса, – услышала я сквозь шум мыслей родной хриплый голос и вскочила, подбежала, упала в ноги перед кроватью и схватила руку.
Целую каждый палец, укладываю щеку в ладонь, смотрю еще в поддернутые лекарственной дымкой глаза.
Живой. Дышит. Разговаривает. Больше и не надо ничего. Люблю его. Больше жизни ведь люблю.
– Я тут, тут мой хороший. Болит что-нибудь? Ритм ровный, температуры нет. Пить хочешь? Я принесу.
Я хотела пойти за стаканом, уже встала с колен, но его, удивительно сильная для такого состояния рука, схватила меня за запястье, останавливая.
– Не применяй силу. Тебе восстанавливаться надо, – улыбаюсь, прошу.
– Сядь.
Я замерла. Его тон. Этот взгляд. Словно он там, на скале. Я протягиваю руку, кричу «помоги выбраться!», а он молчит. Молчит, о чем-то думает. Нехорошем. Он тоже понимает. Заигрались. Только вот выводы в его глазах другие. Ужасные. Ненужные.
Тело бьет озноб, и я сажусь, чувствуя, что ко мне медленно подбирается пиздец. Не смей Макар. Не делай того, о чем потом будешь жалеть. Того от чего я умру.
– Тебя не задело?
– Нет, ты же меня прикрыл, – лепечу, улыбаюсь, глажу его руку, но он. отнимает ее. Свою руку. Отнимает от моей. Словно сердце рвет на части.
– А могло задеть.
Тело напряженно до предела. Кто-то тянет его как струну, вот только теперь ни грамма предвкушения удовольствия, только боль. Острая. Обжигающая.