— Утром двадцать два было, — заметила Марико и подняла воротник.
— Тетка говорит, на крещенье всегда так.
— А когда оно, крещенье?
— Сегодня. Девятнадцатого января. — Оля поежилась и продолжала извиняющимся тоном: — Не о том я, Марико… Кручусь вокруг да около. Самолюбие проклятое мешает…
— Ты хотела мне что-нибудь сказать?
— Да. Но сначала — о Тосе. Я действительно была у Германа, она не обманывает. И зачем я туда пошла, сама не понимаю… Он попытался… словом, я, кажется, ударила его. Тут и вошла Тося. Что ей померещилось, не знаю. Больше ничего не было. Хочешь — верь, хочешь — нет, безразлично. Но не это главное. Просто я не хочу, чтобы между нами были недомолвки…
Марико слушала молча и внутренне напряглась, ожидая Олиного признания. Она догадывалась, что оно будет каким-то образом связано с Алексеем, и потому замерла от недоброго предчувствия.
— Что еще?
— Сначала ответь мне на один вопрос. Откровенно.
— Ну?
— Ты неравнодушна к Ларионову?
По лицу Марико пошли красные пятна. С какой стати она должна отвечать? Чтобы услышать очередную насмешку? Нет, не дождется!
Но поступила она совсем наоборот: выдернула из-под Олиного локтя свою руку, да так резко, что замшевая варежка упала на снег. И сказала с неожиданной силой:
— Да! Да! Только слово твое никуда не годится! Неравнодушна!.. Если тебе до зарезу надо знать, то я… люблю его! Вот! Может, я плохая, не так жила, не то делала, чтобы заслужить, но все равно!.. У меня никогда, никогда, слышишь, такого не было! И пусть он как хочет, я все равно… Смейся теперь! Ну, что же ты? Смейся!
В глазах у нее блестели невыкатившиеся слезинки. Заиндевевшие брови сдвинулись к переносице, губы упрямо сомкнуты — ничего общего с веселой, беззаботной Марико, которую, казалось, ничто не могло вывести из ровного, благодушного состояния, ставшего естественным, обыкновенным для всех за тот год с небольшим, что они учились вместе.
Оля смотрела на нее с неподдельным изумлением, и во взгляде ее было еще что-то похожее на зависть к человеку, нежданно-негаданно вытянувшему выигрышный билет в лотерее, считавшейся безнадежной.
— Почему обязательно смеяться? — обескураженно спросила она и вдруг улыбнулась хорошей простой улыбкой. — Счастливая ты… Люби себе на здоровье. Я ведь как раз и собиралась… Перестань дуться на меня из-за Алексея! Он славный, но, честное слово, Марико, нам с тобой делить нечего.
— То есть — как?
— Очень просто. Он мне — одноклассник, товарищ. Обычные школьные отношения. И большего никогда не будет.
Слезы Марико моментально высохли.
— Правда?