В волосах у меня, под околышем почтовой фуражки, торили себе дорогу маленькие ручейки пота, щекотавшие мне затылок и шею. Будто кого-то приветствуя, я снял фуражку и провел ладонью по волосам. Это движение было мне знакомо, я замечал его у дядюшки. Я вздрогнул, как будто сам себя уличил в дурном поступке, — и тем не менее повторил то же самое движение еще и еще раз, чтобы проверить справедливость своего открытия, то есть опровергнуть первое впечатление и снова ощутить этот жест как принадлежащий мне, мне самому. Я хорошо понимал, что означало такое движение, и все же его чуждость никак не желала улетучиваться. То был не я; этот жест был сотворен не для моей руки и не для моей головы.
Я снова взглянул на солнце. Потом закрыл глаза, мне хотелось немного посидеть на краю канавы, но я почему-то был не в состоянии сесть. Я так и остался стоять — и в то же время видел, как я там стою, стиснув руками служебную фуражку, совсем как мой дядя — в позе бесправного подданного, явившегося лично представиться новому властителю.
Существует два времени, думал я: медленное время здесь, то есть мое время, и время, пролетающее значительно быстрее, время, в котором это самое мгновение существовало уже давным-давно, время, в котором дни и годы становились быстро испаряющимся веществом, как снег, тающий на горячем камне, становились водой, улетучивались; время, которое приводилось в движение более быстрым сердцем и мчалось все дальше и дальше, меж тем как сам я — онемевший, оглушенный, пошатывающийся от жары — стоял на одном месте, средь белого дня как в глухую полночь, поставив перед собой тачку и вместе с ней врастая в этот маленький клочок земли.
Я остановился перед маленьким магазином, который, похоже, некогда был обувной мастерской. Его витрина формой напоминала сундук, она была выложена картоном, поверх которого были наклеены поблекшие фотографии из старых журналов мод. Какое-то время я был занят тем, что рассматривал свое голубоватое отражение в витрине. Из-за неровностей оконного стекла отражение получалось изогнутым, искаженным. Я выглядел в нем совсем бледным и, по прихоти беспорядочных утолщений, напоминавших узкие струйки воды, сочившейся по стеклу, то диагонально вытягивался вправо и вверх, то снова сплющивался по горизонтали, растекался книзу, причем голова норовила исчезнуть между плеч.
Я привстал на цыпочки, в надежде, что чуть выше на стекле все-таки найдется ровное место и там я отражусь в настоящем виде. Заглянув за край грязно-белого занавеса, который держался на крючках и свешивался до самой перегородки, отделявшей витрину от внутреннего помещения магазина, я вдруг различил какое-то слабое, ленивое шевеление — едва заметное, как взмах плавника большой рыбы, уходящей в глубину аквариума. Я прислонился к стеклу, чтобы через перегородку заглянуть внутрь магазина, но внутри было темно, и я ничего не рассмотрел.