«А сейчас выпейте», — сказал он торжественным тоном, будто теперь я наконец-то пришел в подходящее расположение духа. Я поднес бокал поближе и понюхал. От вина исходил странный, немного едкий аромат, как от хвои какого-то неизвестного мне дерева. Я пригубил налитое. «Хорошо», — сказал однорукий и ободряюще кивнул. Я отпил еще глоток, слегка вздрогнул, ощутив резкий, своеобразный привкус, и непроизвольно прищелкнул языком. Я хотел откинуться обратно в кресло, но вместо того склонился вперед, в странной растерянности опер локти о колени и стал вертеть бокал в ладонях. Состояние у меня было такое, будто некая неожиданная новость вывела меня из равновесия, привела в замешательство — и каким-то чудом сознание мое вдруг сразу прояснилось.
«У этого вина хороший вкус, — удовлетворенно заметил Литфас, доверительно кивнув мне через стол. — “Дьянта”, — пояснил он, — “смоляное вино”».
Он опять наполнил свой бокал и опустошил его, однако на сей раз немного подержал вино во рту и, сложив губы трубочкой, втянул в рот немного воздуху, чтобы пропустить его над вином. Такой же звук я уже слышал чуть раньше. Он спокойно смотрел на меня. Я знал: он ожидает, что сейчас я начну говорить. Наконец, поскольку я так ничего и не сказал, он сам хотел было произнести слово или фразу, однако раздумал и так и не открыл рот.
«С вами нелегко, Мал-помалу, — сказал он наконец серьезно, однако без тени недружелюбия. — Мал-помалу», — повторил он. Откашлялся и повторил снова: «Литфас и Мал-помалу — красивые имена, — он покачал головой. — Красивое имя — ранняя печаль, не правда ли?» Он снова умолк. Казалось, он думал о чем-то давно минувшем, а потом вдруг произнес хриплым голосом, раздавшимся словно из дали времен: «У меня однажды жил дома заяц, которого звали в точности как вас».
Его слова прозвучали как насмешка. Я посмотрел на него, но он, казалось, целиком ушел в свои воспоминания. Он сидел в задумчивости и, склонив голову набок, словно бы прислушивался к чему-то происходившему наверху, в каком-то воображаемом помещении этажом выше.
«А знаете, — продолжал он, задумчиво глядя на меня, — ведь это отчаяние подсказывает нам невозможные имена для невозможных вещей».
Фраза эта звучала в его устах похоронным речитативом. «“Жизнь одновременно идиотски глупа и исполнена смысла, — говорится в одном месте в Книгах. — Я, если мы не смеемся над одним, не предаемся размышлению над другим, жизнь становится банальной”», — он сделал неопределенный жест своей культей. «“Тогда все сжимается до жалких размеров”», — цитировал он дальше. Казалось, цитата закончилась, однако он продолжал тем же тоном: