С минуту мы просто стояли и молча смотрели друг на друга, тем временем как их родственники и не думали прятать свои эмоции, бессмысленно размахивая руками и разевая рты; потом старший крестный отвесил поклон на прощание, за ним со мною простились и все прочие. Они длинной цепочкой проследовали к вокзальному выходу, прикрытому козырьком из толстого молочного стекла, и растворились в тени.
Я взялся за тачку, на верх которой тетя сложила свой тонкий, прозрачный плащ-дождевик, ненужный в дневную жару, и обе рукояти удобно легли в мои руки, и мы без труда стали продвигаться между столов и стульев, которыми был уставлен зал ожидания, превращенный в большую распивочную. В зале было много тетушкиных знакомых, они едва приметно кивали нам с разных сторон, а в импровизированном кабинете, отделенном от зала вешалкой, я узнал пару лиц, знакомых мне еще с тех пор, когда я приезжал сюда мальчишкой: там сидел молодой, здоровенный, как медведь, парень со щетинистыми усами и в шерстяной жилетке песочного цвета; высоко закатав рукава и опираясь локтями о стол, он правой рукой поминутно проводил по лицу, будто прогонял какое-то воспоминание; тем временем его компаньон (его я тоже помнил: он все время прикрывал веки и вращал глазными яблоками — так, словно хотел избавиться от некоего кошмарного видения) рассказывал первому историю, которая раз от разу тонула в хохоте третьего, незнакомого мне толстяка, одетого в черное и похожего на церковного служку. Я хотел было остановиться, чтобы посмотреть на них, а может быть, поймать взгляд одного из знакомых и кивнуть в ответ, но тетушка с силой дернула меня за рукав и потащила прочь, проговорив сердитым приглушенным голосом: «Не смотри туда!»
Она прокладывала путь между стульев собравшихся в трактире посетителей, которые едва замечали наше присутствие и соизволяли качнуть свои стулья вперед или, по необходимости, придвинуться чуть ближе к столу, только если тетушка — почти с нежностью — клала руку им на плечо.
Мы вышли на улицу. Маятниковая дверь захлопнулась за нами. Светлая широкая дорога, начинавшаяся от вокзала, была испещрена глубокими выбоинами, в которых после недавнего ливня стояла коричневая, маслянистая жижа, издававшая резкий запах. Тетушка шла справа от меня, все время впереди на шаг или два, и иногда, чтобы что-то сказать, оборачивалась.
«Твой дядя был личность необычайная, а значит, тебе будет совсем непросто занять его место, заменить его. Но от тебя этого ожидают. Не я, конечно, — мне ты его никогда не заменишь! — но все остальные. Ожидают, на самом деле, не столь уж многого: нужна малая толика чуткости, здравого смысла и чувство локтя. “Будь с другими заодно, и все будет хорошо”, — говорят у нас. Жизнь должна идти как идет, любые перемены ненавистны, всякая перемена лишь усугубляет то, что было. Нам не нужны перемены, на них просто жаль тратить время: ведь и без того едва хватает целой жизни, чтобы понять самую малость. Тебе это может показаться странным — ты ведь городской! Здесь городских ни во что не ставят. Их легко провести. И ты не лучше других. Ты разве не воображал сначала, что я заплачу? А я разве плачу?» — спросила тетушка и повернула ко мне смеющееся лицо с задорно поблескивающими темными глазами, которое вместе с тем выглядело каким-то порченым. Вновь успокоившись, она продолжала свою речь с ритмичной размеренностью, задаваемой тактом ее быстрых, уверенных шагов.