У бирешей (Хоффер) - страница 80

’ — гласит одна старинная пословица. Опыт первобытного прошлого, знания, коренящиеся в нашей дочеловеческой предыстории, — приходящие оттуда слова завладевают выражением наших эмоций, делают с ними все, что им угодно. Твое отвращение перед гусеницей — не что иное, как живущая в тебе жадность петуха, который хочет ее склевать, а еще — это в тебе сотрясается испуганный лист, чувствующий, как гусеница его объедает. Мы вдруг падаем на ровном месте, оттого что безоблачное, чистое весеннее небо над нашими головами наполняется вдруг шелестом огромных крыл из седой предыстории, в которой все мы были маленькими пушистыми зверьками, невинно шнырявшими туда-сюда. Помнишь, что всегда говорил старик Бруно?” — спросил Цердахель. Бруно, кстати, был мне почти что дедушкой, — с гордостью заметил Люмьер. — “Он говорил, — продолжал тот: ‘Это не человек взламывает замки в потайных мастерских природы, а сама природа вовлекает человека в свои махинации, преследуя какие-то свои собственные, неведомые, сомнительные цели’”».

«Цердахель прервал свою речь, — продолжал крестный. — Он взглянул туда, где сидел Инга, но тот никакие реагировал. “‘Это не я говорю, — уверяет Де Селби, — сказал Цердахель, — это кто-то другой вздыхает, пользуясь моим голосом’. И верно: каждое отдельное слово, а вместе с ним и то положение вещей, какое им описывается!” — воскликнул еврей, — говорил Люмьер. — “Каждая мыслимая комбинация звуков и предложений уже много тысяч раз проходила через фильтры чужих мозгов, через рудники чужих сердец. С ума можно сойти! Сам себе начинаешь казаться обрывком некой бесконечной взаимосвязи! Чуть вымолвишь что-нибудь, едва-едва начнешь говорить — и тут же возникает навязчивое ощущение: будто играешь в старые детские кубики, причем самые важные части слов из набора уже куда-то затерялись, а оставшиеся кубики до того стерлись, что в пустые места между складываемыми словами можно просунуть руку. В подобные минуты так и тянет шарахнуть хорошенько по ним кулаком — и в один миг сокрушить шаткую конструкцию из кубиков, итог созидательных усилий многих часов. То же самое можно сказать и о нас самих. Как говорится, ‘всякий человек подобен живому слову, наделенному собственным смыслом’. Но ведь даже это не верно! Мы — словно мертвые слова, вырванные из живого ряда. Наши жизни — не более чем стремительно мелькающие обрывки звуков в поломавшемся мыслительном аппарате Святого Старца. Если бы Де Селби однажды действительно удалось открыть свои шлюзы, — продолжал Цердахель, — говорил Люмьер, — он был бы изумлен! Загадка, скрытая в нем? Старая шарманка истории. Но Де Селби (хоть он, как всякий разумный человек, не подвергает сомнению следующую аксиому: самые изумительные достижения нашего словесного искусства и вообще все, что когда-либо было сказано и написано и еще будет сказано и написано, — все это существовало испокон веков, при самом начале нашего злополучного рода, все давным-давно записано, сохранено и предречено в словарях и грамматиках — пускай порядок слов там другой, однако все уже предзадано) — Де Селби тем не менее упрямо настаивает на том, что сам он является чем-то принципиально иным и новым: эдакий пирожок с хрустящей корочкой, только что вынутый из печи, а в мягонькой серединке таится никому не ведомая услада. Чепуха! Внутри — просто жевательная резинка”».