Скорее всего, ей ничего подобного не снилось, и придумала она это на ходу, чтобы показать свою радость и чтобы я — мало ли! — не подумал, что стесняю ее своим появлением. Это я знал наверняка, как, впрочем, и то, что к концу жизни Домаха Егоровна не стала ни набожной, ни суеверной — оставалась все такой же доброй, приветливой и, как мне казалось, несколько беззаботной. Возможно, это и не совсем так, но однажды, глядя на нее, я подумал: прожила она свою жизнь так, что никому не должна и ей — никто.
Что же до ее боязни обидеть невзначай даже непрошеного гостя, то это — врожденное, и удивительны такие люди: ты к ним сваливаешься как снег на голову, а они не то что не сердятся — даже боятся, как бы чем не обидеть. Мало таких людей, и кажется, остается все меньше, потому что в наше торопливое время, когда верят больше одежде, чем душе, их даже сторонятся, потому, верно, что совершенно не понимают.
Я выпил чарку самогона и не успел поставить ее на стол, как над нами ахнуло так, что стены вздрогнули: гроза разошлась не на шутку.
— Господи помилуй! — испуганно вскрикнула Домаха Егоровна и вопросительно поглядела на меня. — Что ж оно такое?..
— Скоро пройдет, — беспечно сказал я.
— Да ото парило цельный день, — тихо проговорила Домаха Егоровна, и тут только я заметил, как побелело ее обветрившееся лицо. — Парило на совесть, так что, может, и не скоро…
Домаха Егоровна угадала: пришла страшная, полная грома и молний, ливня и ураганного ветра ночь, называемая в народе «воробьиной». Ни до этого, ни после мне не приходилось переживать что-нибудь подобное: казалось, грозы, сколько их ни было, собрались над поселком с твердым намерением выжечь его дотла. Свет в доме погас, и мы сидели в темноте, которая нагоняла еще большего страху. Темноты-то, собственно, и не было, потому что молнии сверкали одна за одной, небо загоралось сплошным белым огнем. Сад в этом неровном белом сиянии казался лесом, деревья, роняя яблоки и листья, мотали выкрученными ветвями. Воздух был сизым от ливня… При каждом ударе грома, от которого, казалось, должна была расколоться земля, Домаха Егоровна ойкала и шептала: «Господи помилуй!»
— Не бойтесь, — успокаивал я ее, хоть мне и самому было не очень-то спокойно. — Не попадет!..
— Боюсь, сынок, боюсь, — шептала Домаха Егоровна. — Ото еще с войны боюсь, спасу нема… Ой господи! — повторила она вслед за сверкнувшей молнией. — И понимаю, ну — помру… так все одно помру. А боюсь! И молния цвиркнет, у меня аж душа провалится…
Слушая Домаху Егоровну, я думал, что было бы со мной, если бы я пошел в село и гроза застала меня в поле. Даже представить страшно: ливень, гром, молния.