— А Михаил? — спросил я.
— А он вскорости приходил, — ответила Домаха Егоровна так, будто и не прерывала рассказа. — Ночью как-то. Слышу — стучит, вгляделась — он… В чужой одеже, потому как окружили их, и сразу мне: «Где Наталочка?» Я — в слезы, а после говорю ему: «Братику ты мой, уходи, а то и тебя прикончат…» Ушел он, куда уж — не знаю, а после войны бумага пришла, что погиб под Киевом… Да, под Киевом, — повторила и, будто услыхав мой вопрос, сказала: — Детей у них не було, так ото род и погиб… И мой погиб, и Михаил, и Наталочка.
Вздохнула тяжело, задумалась.
Я спросил, не осталось ли каких фотографий, и Домаха Егоровна молча пошла в комнату и вынесла оттуда небольшую карточку на плотном картоне. Подала мне, а сама засветила керосиновую лампу, осветившую кухню желтыми, мерцающими бликами. Фитиль нехотя разгорался, и я увидел на карточке крепкого военного с открытым лицом, при портупее, в сапогах с высокими голенищами. В его петлицах блестели три ромба…
— Только поженились, — сказала Домаха Егоровна и снова вздохнула.
Михаил сидел, положив руку на деревянную легкую подставку, какие водятся в фотографиях, а Наталочка стояла. На ней были темный жакет и белая кофта. Рукой она держалась за подставку и, видно было, смущалась перед аппаратом, смотрела удивленно и даже с каким-то детским испугом. Лицо ее, совсем юное и трогательное в мимолетном страхе, увиделось мне невыразимо прекрасным; подумалось, что я никогда не встречал подобного лица, и, наверное, поэтому — долго смотрел на фотографию.
Мы сидели еще какое-то время, но почти не говорили. Гроза прошла, будто ее и не было. От станции слышались короткие гудки тепловозов, прошумел пассажирский — двухчасовой, постоял минуту и, вскрикнув, понесся дальше.
Спал я не больше часа, пробудился от какого-то внутреннего толчка и, когда оделся и вышел на кухню, увидел, что Домаха Егоровна сидит все так же перед окном… Уже развиднелось, утро пришло тихое, слышно было, как в саду возились воробьи.
— О! Встал! — радостно проговорила Домаха Егоровна. — Спал бы еще да спал… Я приготовлю тебе чего-нибудь…
Она завозилась у плиты, приговаривая, что где бы как хорошо ни было, а тянет домой, накормила меня, и вскоре, поблагодарив Домаху Егоровну и распрощавшись с нею, я шагал по размокшей дороге, обходя лужи и стараясь ступать по траве.
В дороге встретил восход солнца, поднявшегося далеко в поле и ласково осветившего землю, хлеба. Свежо было после грозы. Лужи загорались первыми лучами, синели от чистого неба. Легко шагалось в утреннюю рань, и казалось, шел бы так и шел, не думая ни о чем, и только глядел вокруг на всю эту чистоту и покой, на все, что есть под солнцем.