Кофе был выпит, сигарета выкурена, а я все стоял, облокотившись на стол, и думал о том, что людям по душе сложности, что не могут они жить просто и хорошо; так уж они устроены: им требуется для жизни все больше и больше, и помыслы их устремляются дальше особняков с лестницами под мрамор… Их не может ничему научить даже старик Боча, седоусый, нелюдимый. Он бродит по поселку, присматривается ко всему и угрюмо молчит. Случайно я узнал, что Боча очень богат, но у него нет никого из близких, и мысль о том, что его деньги достанутся кому-то чужому, согнула его, сгорбила. Он и не разговаривает с людьми, усматривая в каждом человеке того чужака, который захватит богатство.
В конце концов мне надоело стоять под платанами, и я ушел и по дороге заставил себя думать о давно начатом рассказе, который теперь, пользуясь негаданной свободой, намеревался закончить. Вчера я написал несколько страниц… Рассказ продвигался медленно, потому что был он о северном сиянии, которое встретилось нам однажды при полете на Мурманск. Тогда была зима, холод, а теперь я находился в тридцатиградусной жаре, и трудно было даже представить, что по курсу полета вспыхивали полотнища сияния, разноцветные и пульсирующие; они вскидывались ввысь и окатывали нас то синим, то красным светом; вновь и вновь зажигаясь, сияние, казалось, уходило к звездам. От его света на меня, помнится, повеяло ледяным холодом, всполохи заставили внутренне поежиться; подумалось, что если бы забыть о посадке в Мурманске и пролететь еще какой-нибудь час, то можно бы дотянуть до сияния, войти в него с разгона и прикоснуться к его быстротекущей жизни. Каждую секунду оно новое, другое — неуловимое… В полете от этих мыслей меня оторвал механик, влезший всем корпусом в мою тесную кабину, чтобы попросить закурить. Кажется, я ему сказал, показывая на сияние, которое как раз вспыхнуло с новой силой, что мы могли бы туда долететь. Механик взял сигарету, взглянул на меня, затем на сияние и молча выбрался из кабины, а после и вообще вышел из пилотской: он всегда курил в багажнике…
Странно, но так же, как и сияние, которое все никак не забывалось, я помнил взгляд механика, пристальный какой-то, тяжелый и сердитый, будто механик разозлился на меня, что я сказал то, о чем в самолете принято молчать. Возможно, он был и прав: есть вещи, о которых в самолете не говорят даже в шутку. Но я-то не шутил: сияние сгорало на темном небе, не вызывая удивления ни у пилотов, говоривших о прошлом разборе, ни у механика. Мне подумалось — мы привыкли даже к сиянию… Вот об этом мне и хотелось рассказать.