Точно так же я думаю, что пересмотр границ эстетической философии с целью сместить человека из организующего центра этой дисциплины – чтобы как можно полнее охватить эстетическое творчество и людей, и других живых существ, – лишь усилит наше восхищение удивительным разнообразием, сложностью, эстетическим богатством и изменчивостью социальных функций человеческого искусства. Принимая постгуманитарную концепцию эстетической философии, которая помещает нас и наше искусство в общий контекст с другими животными, мы придем к еще большему пониманию того, чего мы достигли и что именно делает нас, людей, такими особенными.
В конце июня 1974 года, серым туманным утром, я стоял, нетерпеливо вцепившись в бинокль, на палубе небольшого судна для ловли омаров. Оставив позади гавань Вест-Джонспорт, штат Мэн[377], мы держали путь к острову Мачайяс-Сил, на котором в то время располагалась самая южная гнездовая колония атлантического тупика (Fratercula arctica). Когда мы вошли в глубокие воды залива Фанди, туман понемногу начал рассеиваться, и капитан Барна Нортон тут же указал рукой на носящихся над водой больших пестробрюхих буревестников, серых буревестников и качурок Вильсона – более мелких родичей альбатросов.
Солнце уже начало пробиваться сквозь дымку, когда мы подошли к заросшему травой островку площадью в пятнадцать акров, с каменистым берегом и ярким, словно сошедшим с открытки белым маяком. В траве вдоль пересекающих остров дощатых дорожек-настилов гнездились тысячи речных крачек. Среди них затесалась и пара сотен полярных крачек, которые отличались от обыкновенных тем, что у них были целиком окрашенные в красный цвет клювы, серебристые крылья, более короткие красные ноги, чуть сероватые грудки и более длинные белые рулевые перья. Всего через шесть недель полярным крачкам предстояло отправиться в их грандиозное странствие – самую длинную из всех миграций живых организмов. Зиму они проведут в южную части Атлантики, на побережьях антарктических вод, а следующим летом снова вернутся сюда, на север, для гнездования. Шагая по дощатым настилам вдоль колонии, мы гнали перед собой волну паники: вспугнутые крачки взмывали с громкими криками, пикируя на нас и норовя ударить в голову своими острыми, как иглы, клювами. Поскольку мне в то время было всего двенадцать, я был одним из самых низкорослых членов группы, так что крачки атаковали главным образом не меня, а тех, кто повыше.
Из укрытий, откуда можно было наблюдать за побережьем, я высмотрел несколько десятков тупиков с их контрастным, напоминающим смокинг черно-белым оперением и большим, ярким, как у клоуна, красно-оранжево-черным клювом). Тупики сидели на большом гранитном валуне, греясь на солнышке, общались между собой, отдыхая перед тем, как снова полететь в море на поиски пищи. Вскоре к ним присоединился новый тупик, только что вернувшийся с добычей – дюжиной, а то и больше, мелких рыбешек, свисавших по обеим сторонам его клюва наподобие серебристых моржовых усов, страшно популярных в то время среди рок-звезд и молодых парней. Приземлившись на камни, добычливый тупик спустился в щель между ними, где располагалась его (или ее) нора, чтобы покормить единственного птенца, нетерпеливо поджидавшего корм. Среди камней я разглядел еще несколько пар тонкоклювой кайры (