И, подумав о собаках, Курдис опять загрустил. Он понимал их, понимал их тоскливые жалобы, когда они принимались испуганно скулить на закате. И его, как собак, тревожило нечто незримое, но тем не менее существующее. И его беспокоила какая-то жуткая тайна, окутывавшая мир.
Душу собаки, душу лягушки, душу вороны — он их понимал. Собачьи губы раздвигались в улыбке редко-редко, но зато какая это была улыбка! Безмолвно скакала лягушка своей дорогой, таинственная и безгласная. Мила его сердцу и ворона, эта черная птица с грязными от помета лапами.
Но человек оставался для него непостижимым. Когда другие, радуясь своему счастью, мурлыкали какую-то песенку, злобный человек подкрадывался к ним, наступал ногой на шею твари, убивал ее дубиной и съедал. Человек был гнусен, дело его рук — жутко, дыхание — мерзостно!
И Курдиса охватывало отчаяние, что и ему приходится быть заодно с людьми. Приходится, как приходилось на этом острове всем тем, кто хотел жить.
Дело ему дали маленькое: сидеть в лягушиной яме Каспара Рыжего и игрой на каннеле заманивать лягушек. Он умел играть кое-какие их песни. В них слышались забота о пропитании и жалобное комариное зудение, тоненькое и далекое. Лишь изредка нежная мелодия комариной песни прерывалась отрывистым басом слепня, еще более печальным и безответным. Лягушки шлепаются к нему под ноги, словно куски теста, и неуклюже барахтаются, а он — играй!
О чем он думал, сидя долгими ночами в яме? Он радовался за бедных островитян: ведь лягушки и кормили их, и одевали. И он старался, чтобы игра была такой же обольстительной, как миллионоголосое зудение бесчисленных букашек.
Но он жалел и несчастных лягушек, гладил в темноте их прохладную кожу и поднимал их на край ямы, откуда было видно мерцание звезд и фосфорический блеск моря. Ибо сочувствие ко всем на свете запало в его душу и сделало ее бессильной.
Год выдался счастливый: комаров хватало, и лягушки отъелись на славу. Весной заводи на берегу кишели от икры. Над островом не смолкали свирели кваканья. Потом пруды забурлили от головастиков, а болота заплескались от лягушат. Поздней осенью их без счета ловили и солили, а потом грузили на суда. Для острова это было благословением!
Осенью над островом пролетали бесчисленные птичьи стаи. Небо стало пестрым от их перьев, в воздухе стоял немолчный щебет. Птицы спускались вниз, усеивая все крыши и валуны, а холмы становились белыми от их помета. Вооружившись луками и силками, островитяне повыходили на охоту и набивали несметное множество птицы — птичье мясо и перья тоже отправляли на материк.