Лишь высоко в железных горах гремит буря, и горные сосны непокорно шумят. Здесь вырастают мужи с железным сердцем, которых матери уже с детства научили горячо любить и ненавидеть. Они уже тогда видят зарю, когда внизу еще царит тьма и кругом носятся летучие мыши.
На равнине все тихо и немо. Здесь читают книгу Завета, и поют псалмы, и вешают на виселицах, и умирают с голоду. На равнине все тихо и немо.
Но, кроме песнопений, кроме стонов умирающих, тут подчас можно услышать странные сказки. Это истории о заблудших людях, которым следовало родиться в горах, а не в долине. В их душах сохранилась память о железных горах, затаилась мечта о бурях. И когда весь мир утопает в серости равнин, когда земля полна виселиц, а небо черно от дыма паникадил, даже и в этой тьме светят их высокие души, предвещая всем людям в оковах новую жизнь.
Мне знаком кусочек одной сказки, похожий на стих из длинной песни, у которой нет ни начала, ни конца. Это история уроженца равнин, ставшего героем железных гор.
На краю равнины сидели, обнявшись, юноша и девушка и глядели на город, уже затянутый вечерним туманом. Из города к ним доносились крики и стоны, угасавшие в дремлющем ольшанике. Эти звуки насыщали осеннюю прохладу тоской и печалью, которые жерновом ложились на сердце. Душа стремилась что-то высказать, но порыв ее угасал в беззвучном стоне.
— Ты слышишь, как они ликуют? — сказала девушка, указывая рукой на город.
— И как они стонут! — понурившись, ответил юноша.
— Как странно все это: осеннее небо, бегущие облака, синий воздух, этот лес и мы… — снова вслух подумала девушка, взмахнув рукой.
— И эти стиснутые зубы горожан… нищета и голод, лица умирающих… — продолжал юноша, хмуро глядя вдаль.
— Почему ты всегда говоришь так печально и трезво? — вздохнула девушка, и плечи ее вздрогнули. — Неужели хоть минутку своей быстротечной жизни нельзя отдать снам наяву, мой милый, мой единственный?
И она снова обвила рукой стан юноши.
— Видеть сны наяву, когда жизнь и так сплошной сон! — вспылил юноша. — Что наши минутные сны в сравнении со всеобщим всемирным сном? Разве ты не чувствуешь, как от него цепенеют и голова и грудь? Не чувствуешь, как бог сна уже протягивает к нам свою благословляющую руку, когда мы, предаваясь любовным радостям, глядим друг другу в глаза? Каждую минуту, которую мы тратим лишь на себя, мы жертвуем богу сна.
— Неужели никогда нельзя потратить что-то на себя? Даже одного мгновения? Как это понять, мой милый, мой единственный?
И девушка вопросительно устремила глаза на равнину.
— Тратить на себя, когда мы все получили от других! Только потому, что существуют другие, мы стали тем, что мы есть. И нам нужно полностью вернуть долг и сделать мир таким, каким ему надлежит быть.