Поэтому Пульсти придержал своего белогривого, поздоровался и завел разговор с кохкваским хозяином. Поговорили о том, что мало в нынешние времена приносит дохода льноводство, что далеконько построили волостное правление, что умер заведующий Лээвиской маслобойней и плотник Юхан Холдре отправился мастерить ему гроб. На этом разговор был исчерпан, и Пульсти уже задергал вожжами, чтобы уехать, как взгляд его упал на кантрескую Юули.
— Ишь ты, — сказал он. — И Юули здесь. Послушай-ка, на твое имя в волость пришло письмо.
В первый момент Юули ничего не поняла. Она только слегка распрямила спину, услышав, что речь идет о ней.
— Какое письмо? — заинтересовался старик Кохква.
— А мне откуда знать? — ответил Пульсти. — На вид письмо как письмо. Хотел было прихватить, да забыл.
При этих словах Пульсти огрел кнутом коняшку и уехал.
Некоторое время слышалось только поскрипывание колес удаляющейся телеги да шорох льна. Поодаль старый батрак, высоко вскидывая сноп, сбивал коробочки. Кохкваская Лена, работавшая рядом с Юули, сказала:
— Слышь, тебе письмо прислали.
— Еще чего, — через некоторое время ответила Юули. — За всю мою жизнь никто мне писем не слал. Да и писать некому. Тоже мне разговор.
Она казалась почти раздосадованной. И под знаком этой досады прошел весь день.
Под вечер поднялся ветер и быстро погнал тучи. Прямиком через поля Юули отправилась домой. Ее все еще не покидало чувство, будто ей причинили какую-то обиду. Хмурая погода и утомительный рабочий день, оставшийся позади… Но, кроме этого, ее еще что-то тревожило. И она поняла: письмо.
«И чего только не болтают люди!» — почти с горечью подумала она. Ведь у нее не было ни родственника, ни друга или знакомого, который мог бы написать ей. Кто знает, может, старик Пульсти еще где-либо повторил свою дурацкую выдумку… Теперь все чешут языки. И почему люди не могут оставить в покое бедного человека, который никому не мешает!
В дурном настроении Юули наконец пришла домой. Да и тут мало что могло порадовать ее. Жили в хибарке на склоне холма две женщины, одной за пятьдесят, а другой без малого тридцать. Словно две рабочие пчелки, которых миновали все радости жизни. А впереди все то же: дни приходят и уходят, а глаза видят и руки делают одно и то же. На течение собственной своей жизни женщины меньше обращали внимания, чем на жизнь коровы и двух овец, ютившихся тут уже, в другом конце хибарки.
Вот она, тетка Анна: серые глаза на угловатом лице, сурово поджатый рот и загрубелые от вечной работы руки.
— Что там слышно на селе? — спросила Анна по привычке, собирая на стол скудный ужин.