Я невольно подумала о том, что такая громадина должна в конце концов замедлиться. Возможно, внутри шарльера и не было никакого давления, но шар знай себе катился по коридору, боками царапая стены. Его поверхность была грубой на вид, а не отшлифованной, как у шарика из подшипника. Если следовать всем правилам и закономерностям, когда-то он должен был остановиться. Но что-то явно заставляло его двигаться, какая-то особенность шара или коридора, хитрая сила, компенсирующая ту крошечную долю импульса, которую он должен был терять с каждым оборотом вокруг шарльера.
Мне это совсем не нравилось.
Мы увидели, как он ударился о парящий световой росток и продолжил катиться вперед. Шар должен был раздавить росток, оставив от него только воспоминания, но в следующий миг мы его увидели – прилипшее к круглой поверхности светящееся пятно. После очередного оборота шара оно побледнело, а потом и вовсе исчезло без следа. Шар так или иначе прокатился мимо нас по пологой дуге и исчез во тьме туннеля, которая теперь, без ростка, сделалась гуще.
Прозор запустила таймер.
– Тридцать восемь минут до возвращения, – сказала она, выглянув из примыкающего коридора в туннель.
– А шар точно единственный? – спросила Страмбли.
– Другого нет, – подтвердила Прозор.
– Что, если он ускорится, как только мы окажемся в туннеле?
– Этого не случится, Страм. Пусть я и не видела такие шары раньше, но есть правила, по которым они играют. Они не ускоряются.
Прозор пыталась успокоить Страмбли. В последнее время такое случалось частенько. Было бы несправедливо назвать Страмбли трусихой – все-таки в свою предыдущую команду она записалась в качестве открывателя, – но она оказывалась наименее устойчивой из нас, когда события хоть чуть-чуть отклонялись от плана. Это, в свою очередь, заставляло нас нервничать, а нервные люди совершают ошибки.
Прозор не нуждалась в напоминаниях на этот счет.
– Страм, – настойчиво продолжала она, – не спорю, поиски топлива в таком месте – странное занятие. Но это всего лишь шарльер. Ходы здесь выкопали другие разумники, по причинам, которые мы не можем обсуждать. Тут есть вещи, непостижимые для нас. Но это не значит, что шарльер испытывает личный интерес к тебе, ко мне, к любой из нас. Все, что есть умного в нем, все, что могло бы реагировать на нас, приспосабливаться к нашему присутствию, пытаться нас обмануть, – все это давным-давно износилось, сломалось. Остались лишь тупые штуковины вроде этого грохочущего шара, и я готова поспорить на мешок пистолей, что он не знает о нашем присутствии, а если бы и знал, не смог бы изменить свое поведение. Ставлю второй мешок пистолей: если мы вернемся через миллион лет, он так и будет кататься по шарльеру, тратя тридцать восемь минут на оборот.