– С какого перепугу я буду избавляться? – горячо спросил Джейк. – Этот г-грёбаный у-ублюдок убил Янка, я знаю, потому что это я сбросил его сраное т-тело с горы.
– Ты же знаешь, что за членовредительство ты пойдёшь в тюрьму.
– В тюрьму? Г-грёбаную тюрьму? А кто сядет в грёбаную тюрьму за у-убийство Янка? К-кто придумал грёбаные правила, те пусть и идут в грёбаную тюрьму.
– Выбрось его прямо, нахер, сейчас. И ты похоронишь трупы.
– Не буду я хоронить трупы г-гуков. Не буду, сэр.
– Пошли, Джейк, посмотрим на них.
Джейкобс молча пошёл за Мелласом к линиям окопов. Они посмотрели вниз вдоль крутого склона, куда после атаки сбросили тела убитых северовьетнамцев. Там они и лежали: с открытыми глазами, спутавшись руками и ногами, окоченевшие, странно напряжённые. Одно тело порубили ножом. У него-то и оставалось одно ухо.
– Кто покромсал тело, Джейк? – тихо спросил Меллас. – Слушай, они убили некоторых из наших, но ведь и мы убили кое-кого из них, разве не так?
Джейкобс кивнул, уставившись в землю. Меллас вспомнил, как однажды они с ним смеялись над тем, что оба были алтарными служками. 'Я его порезал, – сказал Джейкобс. Он сорвал ухо с каски и швырнул его в трупы. – Я х-ходил вниз и порезал его. Не знаю почему'.
Они стояли вместе и смотрели в туман. Глаза Джейкобса блестели от слёз, но он крепился. 'Грёбаный Янк', – сказал он.
Подошёл Гамбаччини. На его панаме красовались два уха. 'Я тоже срезал уши, сэр, – сказал он. – Если вы посадите Джейкобса на губу, знайте, что я тоже так сделал'.
Меллас медленно покачал головой: 'Гамбаччини, мне дела нет до мёртвых гуков. Просто избавься от ушей, чтобы не сесть в тюрьму. – Меллас пошёл прочь. – Но ты можешь помочь Джейку закопать грёбаные трупы'.
Пройдя некоторое расстояние, Меллас оглянулся. Пара всё так же стояла и смотрела в туман. Затем Гамбаччини, берясь за ухо, как за голыш-'блинчик', запустил их по очереди в туман.
Во время затишья наступило мгновение, когда Меллас, затерянный посреди вихрящегося тумана, понял, не желая больше лгать самому себе, что он в самом деле убил Поллини; им овладела пустота и заставила пасть на колени. Завалившись в сырой окоп, завернутый в два бронежилета, он сломался. Он оказался объектом жестокой шутки. Бог подарил ему жизнь и, должно быть, смеялся, когда Меллас распорядился ею так, чтобы, доказывая свою ценность, убить Поллини и получить кусок ленточки. Но именно ценность его и стала шуткой. Он оказался ничем иным, как собранием пустых событий, которые закончатся выцветшей фотографией над родительским камином. Они тоже умрут, и тогда родственники, не зная, кто запечатлён на снимке, выбросят снимок вон. Своим рациональным умом Меллас понимал, что раз не существует загробной жизни, следовательно, смерть ничем не отличается ото сна. Но этот жестокий поток шёл не из его рационального ума. В нём не было ничего от эфемерности мысли. Он был так же реален, как грязь, в которой он сидел. Мысль была больше того 'ничего', которым он занимался всю свою жизнь. Факт возможной смерти потряс его так, как потрясает крысу терьер. Он мог только вопить от боли.