Он ещё и не ко всем ходит. К кому ходит – тот котируется.
На банкете хлопнул рюмку коньяка и снисходительно похвалил:
– Ты, Витя, молодец. Другие вон в коммерцию ударились, денежки одни на уме, малюют чёрти чего, а у тебя душа. Душу голыми бабами, брат, не возьмёшь. Её – правильно! – в природе надо искать, вот в этой культуре нашей русской, православной. Остальное – суета и показуха.
А потом с одной из музейных девок уехал «за кудыкину гору». Все облегчённо вздохнули и тоже стали хвалить. Но так – сдержанно, уклончиво. Впрочем, как всегда. Ну и напились как всегда.
Только жена мне честно сказала. Правда, уже дома.
– Долго ты ещё будешь эти церкви бесконечные, деревни и берёзки рисовать? Займись лучше фотографией, ты же прекрасный фотограф.
– Да ладно тебе, Марин! – скривился я. – Из меня ничего путного в этой жизни уже не выйдет. Посредственность посредственна во всём. Пусть всё идёт как идёт, нет у меня сил что-то менять. Устал я, от всего устал.
– Просто ты всё видишь в чёрном свете. Посредственность – это вот такие, как Березенюк. А ты… ты… я за другого человека замуж выходила. Я никогда не считала и не считаю, что ты посредственность.
И она ушла спать, оставив меня наедине с початой бутылкой виски, которую подарил Березенюк на банкете. Я посмотрел на эту чёртову бутылку так, будто то был не подарок Березенюка, а сам Березенюк. С силой отвернул ей-ему голову и сделал несколько больших глотков прямо из горла. Грёбаное пойло – всё тобой пропито, на тебя за ничто растрачено…
Со злостью сказал самому себе:
– Просто у меня чёрная полоса в жизни. Сплошная чёрная полоса.
Марина всего не знала. У нас с ней уже год не было близости – ну, такой, что по-настоящему. Сила оставила меня. Не сразу, постепенно – пару лет мне просто не хотелось секса, пропало чувство, но я мог заставить себя; потом стал помогать себе рукой, чтобы добиться нужного состояния, и так – раз за разом – дошёл до окончательной беспомощности. Не могу и всё. Рука уже устанет, а агрегат ни бе ни ме – не то чтобы совсем мёртвый, но вялый и безнадёжный какой-то, как взгляд старого кота, когда его пытаются дразнить жопкой вчерашней колбасы.
Когда я это осознал, то испугался. Марине ничего не сказал. Просто начал избегать контакта – будто занят, устал, пьян в стельку. Если избежать не получалось, выходил из положения как-нибудь по-другому: я – художник всё-таки, а не быдло из пивной, у меня предубеждений нет. И женщины нет такой на свете, чтоб не любила оральную ласку.
Признаться всё равно пришлось бы рано или поздно. Но во мне ещё жила робкая надежда, что это временно, что всё само как-то пройдёт, что… в конце концов, таблетки какие-то можно попить. Хотя таблетки – не про меня: пусть такие, как Березенюк, жрут свою «Виагру».