— Место наше глухое, нелюдимое, где тут человеку жить!.. Иван Степанович плюнул на червяка и закинул удочку.
Едва текли струи зеркальной реки, не колыхалась лодка, стоймя торчал камышевый поплавок. Иван Степанович смирно глядел на воду. Некуда торопиться рыбаку, — сиди под соломенной шляпой, щурься на влажный свет, дожидайся, когда в темную воду нырнет поплавок.
— Нелюдимые, глухие наши места, — опять сказал Иван Степанович, — одна слава, что город. Непонятно — в каком веке живем: не то в семнадцатом, не то еще в каком-нибудь. До железной дороги — семьдесят верст проселками. У нас даже и бандитов нет. Забрался один в прошлом году, вихрястый, — такая взяла его тоска: «Вы, говорит, не люди, а мох», — плюнул, ушел назад проселками. Одна отрада рыбы много. Я, вот, извините, фельдшер, человек сознательный, но и то растерялся, — такая у нас глушь, чепуха. Почитаешь газету: что же это такое пишут, где такие люди живут? В Москве за Крымским мостом железную башню построили — и с нее разговаривают кругом земного шара… Этот бандит-то в прошлом году рассказывал: залезет, говорит, на башню телеграфист, большевик, и начинает обкладывать весь земной шар, всю мировую буржуазию кроет матом… Сперва, говорит, мировая буржуазия никак не могла понять: в Америке, в Австралии, на кораблях принимают и принимают какие-то слова. Позвали спецов. Те говорят: это матерное, это из Москвы вас кроют.
Поплавок мигнул и опять повис в зеркальной воде. У Ивана Степановича позеленели глаза, — насторожился.
— Рыбы много, а сытая. Какая ей наживка нужна — чума ее знает. На прошлой неделе попался мне сазан, — часа три гонял меня по реке. Видит — податься ему некуда: к Ивану Степановичу, значит, на крючок попал, сазан-то и оробел, но как-то, чума его знает, сорвался. Нет, городишко наш затхлый, на краю земли живем, не проникнет сюда луч сознания. Бандит этот, вихрястый, на базаре говорил: будто теперь вводится новый натуральный налог на нас — обывателей: каждый человек должен представить в местный исполком по сто двадцати воробьев битых и по два зайца с души. Поди, не представь! А ружья, порох — у населения отобрали, чем хочешь, тем и бей. Спасибо дьякон догадался: мышьяком, говорит, травите воробьев. За осень столько этих птиц извели, куры стали дохнуть, только тогда бросили травить. А то у каждого на погребице кадушка соленых воробьев стояла. Эх, Москва, Москва!..
Поплавок опять сильно дернуло. Иван Степанович подсек и вытянул пустой крючок.
— Видишь — червячка-то и съели. Непременно это шилишпер. Наглая рыба, а гордиться бы ему и не с чего: костистый да постный. Прошлую осень ловлю с берега. Ну, хорошо. Потянуло, — без озорства, тянет сильно. Я к себе, он — к себе. И выходит на песок налим, фунтов на девять, почтенный, ленивый, вьется, как змей, и крючечек у него из губы и выскользнул. Беда! Кинулся я на него, вода студеная, я его ногтями. И он не торопится, вывертывается, ушел в речку. Нет, рыбу ловить хлебнешь горя! А скажите — правду рассказывают: под Царицыным упал камень шестнадцать верст длиной, побил неисчислимо народу, неисчислимо сожгло хлебов? Ну, конечно, газеты этот случай скрывают, — запрещено. У нас теперь — все предрассудки. А разве от народа скроешь, что камень упал. И еще один камень должен упасть в 24 году, — этот будет много больше, и упадет он около Варшавы, побьет невидимое количество поляков. Так-то. А председатель уездного исполкома по поводу этих разговоров объявил у нас борьбу с предрассудками. Повесили на безаре полотнище, на нем — вошь большая, нечистый с коровьим хвостом и один человек в здоровенных очках, будто бы это англичанин, который нам все дело портит. Дьякон наш до того испугался, забился на ледник, за кадушки, пьяный, конечно, застудился, потерял голос… Эх, Москва, Москва!..
