Иван Степанович шибко засопел трубочкой, прижал пальцами золу. Как щелки стали у него зеленые глаза. И опять потянул сизый дымок.
— Это я все узнал впоследствии. А тогда еще засветло пришел домой, похлебал щей. Э-хе-хе! В прежнее-то время — вот бывали — щи, а теперь все — с оглядкой. Я, конечно, признаю завоевание революции, так-то оно так, но уже и капуста не та, знаете, и мясо — не тот навар, с кислотцой… Ну, хорошо. Лег спать. Утром гляжу — у портного ставни заперты, на крыльце — чужие куры ходят. Вечером гляжу опять ставни заперты, на крыльце — куры. Пропал портной. Дня через три, однако, он явился: стучится ко мне в окошко. Голова всклокоченная, лицо в ссадинах, но веселое, в глазах — смех, и глаза дикие. — Дай, пожалуйста, — говорит, — Иван Степанович, мази мне какой-нибудь от комаров. — И сам смеется. — Не для себя прошу, для женщины. Я подивился, однако дал ему гвоздичного масла. Он хохотнул, ушел. Опять дня через три, смотрю, — портной покупает на базаре шаль московской работы и валеные калоши. Вещи взял и рысью ушел за речку. Некоторое время прошло — глядим: портной на базаре дьякону продает горсть бурмисских зерен. «Где жемчуг украл?» спрашивает его дьякон. «Нашел в ручье», — отвечает портной дерзко. Чаю, сахару купил, ушел за речку. Духовенство начало шуршать по городу, что непременно портной где-нибудь церковь обчистил. Донесли исправнику. Ах, царствие ему небесное, хорош был исправник. Конечно — крут: кулак у него с кочан капусты. Но, бывало, позовет на именины, на блины: «Иван Степанович, еще рюмочку, Иван Степанович, еще блинков со снетком». И сам сидит, занимает половину стола, усы в сметане, так весь в дыму, в чаду и плавает. Навертит на вилку блинов и — в рот, запивает квасом с хреном. Закармливал гостей до полного несварения желудка. Когда началось трясение государства, велел он портрет государя императора убрать и на стену повесил свой портрет с надписью: — «временно». Сами понимаете. Петербургского комиссара, — слышали наверное — приезжал такой подслеповатый, щуплый, кашляет, дрожит, — все требовал, чтобы воевали до победного конца, этого, ученого комиссара исправник в три дня уложил на спирту, нагнал жути, отправил обратно в столицу. До самого октября досидел он у нас исправником. Хотел перевернуться — но сил уже нет прежних. Уехал в Сибирь, где-то его убили. Конечно, бывал он тяжеловат, но все-таки… Бывало, стоит на базарной площади, вытирает шею платком, сюртук нараспашку, гвардейский картуз малинового цвета, лакированные голенища: монумент. Мужики, мещанки торгуют весело, вежливо, в порядке, — только оттого, что он стоит, глядит на пожарную каланчу, хотя все видит, все знает, что у него на возу и под возом…