Австралиец прожил в гостях неделю, дочь Нонны-Метелки не встретилась с ним ни разу, и каждый день Нонна-Метелка приводила его к Маше. Они пили чай, говорили о кенгуру, и опять она исполняла перед ним этот странный танец рук и глаз, и он смотрел на нее как завороженный.
Через неделю он уехал, а Нонна-Метелка, забрав у дочери всю одежду, выгнала ее из дома в одном свитере и старых джинсах. Старикам-родителям она запретила принимать внучку и даже просто ее подкармливать. Это продолжалось год. За этот год она обновила мебель, съездила на курорт и купила себе пару дорогих вещей, которые никак на ней не смотрелись — она похудела на десять килограммов. У Маши Александровой Нонна-Метелка больше не появлялась. Потребность в ней у нее отпала. Только потом Маша узнала, что мать с дочерью помирились и даже уже появился внук, но вскоре у дочери обнаружилась наследственная болезнь сердца, и она умерла, не дожив до тридцати лет, а через год умерла и сама Нонна-Метелка, унеся с собой свои неистовые страсти, борьбу с судьбой, не настояв на своем.
Новое время
Через много лет Маша встретила Зину Коржанец, уже вдову. Встретила, можно сказать, на улице. Остановилась большая черная машина, и ее окликнули. Лицо в окне машины было как бы в траурной рамке. Зина открыла дверь и предложила ей сесть. Вся в черном, она еще пополнела и постарела, но черты лица оставались красивыми.
— Я теперь всегда так, всегда в черном, — сказала Зина Коржанец и закурила. — Мужчины уходят раньше. Почему?
— Не знаю, — сказала Маша.
— Зато я знаю. Потому что они — солдаты. Мы — так, у нас чувства. А у них только цель. Тянут пружину, пока не порвется.
Зина принижала себя. Была она теперь — нефтяная королева, всесильная и властная, и об этом все знали.
Она прямо из сумки вытащила флягу:
— Будешь? Нет? А я выпью. Мой папаша непутевый пил — меры не знал. А я меру знаю. Мне теперь пять капель — и уже хорошо.
Но глаза у Зины затуманились. Выпила она больше, чем пять капель.
— Это из-за тебя. Как-то все вспомнилось. Хорошо жили, в избенке, он в газете своей, я на почте... К воскресенью пельменей налеплю... Он мне — Зина, Зена, сокровище мое, как же я твои пельмени люблю! Ест и все нахваливает — как же я твои пельмени люб-лю! — голос у нее дрогнул.
Она потушила недокуренную сигарету и тут же потянулась за новой, сказала уже совсем другим тоном:
— Денег не просишь — это уже хорошо. Не люблю, когда просят. Людям перестаешь верить. Вот дала я твоему Рериху деньги, лучше ему стало? Не надо дуракам деньги давать. Да и братец твой хорош — ничего не скажу. Да и остальные. Да и Коржанец мой, светлая ему память, не больно-то человек был. Эти волчата не прощают. Так что скатился твой Рерих с высокой горки. Дуракам и лезть нечего. Папаша мой непутевый все тужился, тужился, помер голый, каким родился.