Бурундай, собрав на лбу морщины, внимательно слушал тысячника, когда тот закончил спросил:
– Ладно, а что там получилось с той сотней, что ты послал в обход?
– Не знаю. Как будто орысский бог и злые мангусы их куда-то всех утащили. Они пропали в этом проклятом лесу. Но моей вины в том нет. Я все делал правильно… Не наказывай меня темник… Я отомщу и казню этого коназа, если он еще жив, догоню и убью, отрежу его голову. Они не должны далеко уйти, они ведь пешие. Если поедем по следу быстро нагоним, – молящим голосом просил Мансур.
– Ладно, – после некоторого раздумья произнес Бурундай. – Я дам тебе возможность поквитаться с тем коназом… А с чего ты взял, что он коназ? Да и не может коназ командовать столь малым отрядом.
– Мои воины слышали, когда он упал, орысы закричали: коназ, коназ, и чуть не все кинулись ему на выручку, чтобы не дать нам его захватить. Потом я пленных, которых уже здесь взяли расспрашивал. Они и сказали, что в тумене который в той деревне стоял действительно был какой-то бедный орысский коназ, который в своем селении набрал сотню и служил у коназа Гюрги, – дал пояснения Мансур.
– Хорошо, коназ, так коназ. Сегодня мы много пленных взяли, ты разузнай у них, откуда он и если не догонишь в пути доедешь до самого его селения и поквитаешься с ним прямо там. Здесь ты прав, кто не склонил головы перед нашим непобедимым войском, не должен остаться безнаказанным…
Весь последующий день в бывший стан Великого Князя Юрия Всеволодовича свозили погибщих монголов и кипчаков. Таковых набралось более восьми тысяч. Кроме двух тысяч из тумена Бурундая и в общей сложности пятисот человек из тумена Едигея, самые большие потери понесли Карачай и Чайбол – более пяти тысяч человек. Тела были сложены в единый погребальный холм, обложены дровами и подожжены под прощальные крики живых. Обычно после таких больших побед войску давали передышку, несколько дней отдыха, или, как торжественно любил провозглашать Джихангир, давали возможность воинам отдохнуть «на пупах матерей, жен, сестер и дочерей» поверженных врагов. Правда такое было возможно только после взятия больших и богатых городов, где имелось много женщин и среди них немало нежных цапель и жирных уток. Но сейчас отдыхать было некогда. От Джихангира уже прибыло несколько гонцов с приказом, незамедлительно выступать на соединение с главными силами.
Милован очнулся поздней ночью. Он лежал на санях, сооруженных из нескольких связанных бревен, которые тащила впряженная в них низкорослая монгольская лошадь. Глазам лежащего Милована открылась бездонная и безбрежная чернота неба, в которую были щедро вкраплены россыпи звезд. После зрения к Миловану вернулся слух, и он услышал звук трущихся о снег бревен со стесанными концами. Вместе со звуками он стал ощущать и боль во всем теле, но сильнее всего болела голова. Милован скосил глаза вперед и увидел спину в овчинном тулупе, и услышал голос, понукающий коня. Попытался встать, но это вызвало только усиление головной боли, он не сдержался и застонал. Возница обернулся и Милован узнал своего верного телохранителя Любима, сына его дворовой бабы ключницы Ефстафии. Любим прокричал куда-то вперед: