Но если подумать отстраненно, а не применительно к себе, русские люди не зря своих дочерей по «Домострою» воспитывают. Для послушных богобоязненных девиц свобода есть отрава, хлебнув которую смотришь на жизнь другими глазами, живешь по‑другому и не хочешь к прежней жизни возвращаться.
К вечеру на Соню напала тоска. Будто все дни прежде она саму себя подбадривала, успокаивала, рассказывала, как всё хорошо будет, а вот достигла временного покоя, и все её надежды и вера куда-то подевались.
Послала она Мари в лавку, чтобы та принесла вина, приказала фруктов помыть и в вазу сложить, да и позвала за стол обоих мужчин, что подле неё нынче проживали.
– Давайте с вами посидим, поговорим, подумаем, как жить дальше. А то, сдается, не всё я понимаю, может, не так что делаю… Пора объясниться.
– Объяснимся, – согласился Жан.
Пока Разумовский молчал, прикидывал, нет ли в словах Софьи подвоха, её товарищ заговорил:
– У нас с княжной Софьей договоренность, – стал говорить он для Леонида, потому что считал: между ним и Соней всё обговорено и отступать он не собирается. – Я сопровождаю её во всех предприятиях по собственной воле, для того чтобы, набравшись в молодые лета впечатлений, в остальное время жизни заниматься делом, на которое меня сподобил Господь, а именно – врачеванием людей, без разбора их звания и состоятельности.
Это он тоже нарочно сказал для Леонида, потому что, как и все люди, неожиданно в другое сословие выбившиеся, обостренно чувствовал всякое к себе пренебрежение или невнимание. Тем более что спасённый из рабства – кстати, и не без участия Жана – аристократ вёл себя, по его мнению, непорядочно.
– Ну и зачем вам это нужно? – язвительно усмехнулся Леонид.
– Затем, чтобы не жалеть более ни о чём. Вот, мол, была у меня возможность по миру поездить, взглянуть, как там люди живут, сравнить со своей жизнью…
– Не верю я в такое безрассудство со стороны француза, – почти перебил его Разумовский. – Или деньги вас привлекают – хотя прежде княжна Астахова была не слишком богата, – или на саму Софью Николаевну нацелились.
За столом возникло неловкое молчание. Неловкое со стороны Сони и Жана и язвительное со стороны Разумовского.
– Ты как будто нарочно ведёшь себя так, чтобы нам поссориться, – наконец тихо проговорила Соня. – Ты ворвался в наш дружный мир, где мы жили, поддерживая и оберегая друг друга, без алчности и пошлости, и пытаешься отыскать в нем именно свои пороки. Не веришь, что люди могут их не иметь…
– Но, Соня!
– Не перебивай. Мы с Жаном решили, – она в упор посмотрела на Шастейля, как бы призывая его подтвердить то, что сказать ему просто не успела, – дать тебе денег.