— У вас, я вижу, при школе настоящий экспериментальный сельскохозяйственный цех.
— Так и есть. Выделили им поблизости поле, дали три трактора, другую технику. Реальная помощь колхозу уже сегодня и резерв на завтра — свои кадры растим.
Максименко взглянул на часы.
— Давай, Сережа, спать укладываться, засиделись. А утром, если сможешь, покажи нам с Олегом колхоз. А то он из своей Волотки дальше больницы и носа не казал, да и мне интересно не на цифрах, а на земле увидеть, как вы хозяйствуете.
— Завтра не смогу, Федор Васильевич, в райком еду. Вот если задержитесь…
— Не получится: работа.
— Тогда чуть позже, когда приедете с делегацией завода на День Победы.
— Не приеду, — помрачнев, прервал Максименко.
— Это почему же? — удивился Сергей Фомич. — Такой праздник и вдруг вы… — Догадавшись, оборвал себя, спросил в лоб: — Из-за Архипова?
Максименко не ответил, но по хмурому лицу было ясно, что председатель попал в точку.
— Ведь столько лет прошло, Федор Васильевич, не пора ли забыть старое? Или простить наконец.
— Подлость и трусость не забываются и не прощаются, Сережа. Погибшие не дают права.
— А может, не было ни подлости, ни трусости? — тихо спросил Федоров.
Максименко покраснел, затем кровь отхлынула, лицо приняло землистый оттенок.
— Может, — одними губами прошептал он. — Никому не говорил. Тебе первому. И то под минуту. Может, Сережа, — снова повтори, он. — Порой ночью все перебираю. Так прикину — получается, броси. товарищей. А спросишь себя: где доказательства? Нету. Одно убеждение. А если действительно промашку дал, друга в сволочи записал?! Это не то что подлеца подлецом назвать. Это страшно, Сережа.
— Так, может, поговорить с ним?
— Нет, — отрезал Федор Васильевич. — Если он тот, за кого я его принимаю, не о чем мне с ним разговаривать. Если ошибаюсь, он не захочет со мной говорить. Разлитую воду руками не соберешь.
— И все-таки приезжайте, Федор Васильевич. Вы у меня остановитесь, а Архипова в Болотке устроим, поближе к Юре. Ведь работаете в одной бригаде, так неужто на таком празднике не быть.
— Ладно, посмотрю. А теперь, Сережа, давай постоим, вспомним моих, Сашко, твоего отца, всех наших ополченцев, твоих друзей, кто за нашу землю в нее и полег.
Поднялись, молча стояли.
Для одного война — в обелиске на площади, в «похоронке» на отца, в голодном детстве, в последнем годе войны, когда успел в атаки походить и ранение получить; для другого — в протезе вместо ноги, в погибших на глазах, но числящихся в пропавших без вести родных.