Оторопевшая Тамара Павловна, уронив папку с документами, наблюдала, как дверь в зал заседаний медленно закрылась. Потом, действуя словно под гипнозом, подошла и открыла её вновь. Дюжина голов в недоумении разом повернулась к ней.
Андрея Владимировича Ковалева в зале не было.
«Господи, благодать-то какая! Скупнуться бы,» – мечтательно зажмурился Никимчук, зачерпывая пригоршнями воду и с наслаждением ополаскивая лицо. Фыркал он при этом громче лошади, которую и привел на водопой в лесную глубь к тихой, безымянной речке, берега которой были завалены упавшими деревьями. Вода в неспешной речушке была цвета крепкого чая, видимо, текла она по торфяникам, на которые была богата эта земля. И на удивление теплой для начала мая. Хотя тут, гораздо южнее дома, наверное, это было нормально. Купаться времени, конечно, не было, а вот портянки перемотать можно. Стянув кирзовые сапоги, Иван Петрович размотал обмотки и сунул ноги в воду: «Вот теперь точно благодать.»
«Эх, где он – дом? Бабы (а только они там, почитай, и остались) сеют поди, да картоху сажают. Им бы сейчас такую теплынь, как здесь стоит. Душа то за них болит. Война проклятущая,» – враз посерьёзнел Никимчук.
Уже третий год бил он фашистов. Ну бил – это громко сказано. Все три года при полевой кухне обретался поваром. А что? Тоже дело важное. На голодный желудок много не навоюешь. А он – мужик хозяйственный, такая работа для него в самый раз.
Вот сейчас фронт перешел в наступление, да так шибко, что тылы за ним едва поспевали. И Никимчук торопился, как мог. Перед наступлением солдатам выдали сухие пайки: сухари, сало, консервы. И, согласно нехитрой, голодной, солдатской мудрости, они старались съесть все до боя, а то убьют и не попробуешь. Но горячая еда, конечно, всегда лучше. Иван Петрович со своей кухней, которую тащила смирная, немолодая коняга по кличке Веснушка, названная так из-за гряно-белой масти с рыжими подпалинами, догонял действующие части ближе к ночи. Располагался где-нибудь неподалеку в ложбинке, стараясь, чтобы враг не заметил дыма, шустро разжигал огонь и начинал кошеварить. Кухня его состояла из трех котлов: в одном готовилось первое, в другом второе, а в третьем – кипяток. Топилась она, разумеется дровами и накормить горячим роту солдат могла часа за полтора.
Посыльные из частей приходили с своими термосами-контейнерами и, нанюхавшись аппетитного запаха кулеша – горячей каши с мясом, ползли с долгожданным грузом в окопы на передовую. Каждому солдату отмеряли в котелок по черпаку кулеша и выделяли пайку хлеба. Зимой хлеб порой приходилось резать двуручной пилой, потому что на морозе он превращался в лед. Помимо горячей еды готовил Никимчук и отвар из сосновой и еловой хвои – от цинги. Гадость была несусветная. Но пить её предписывалось всем, дабы не остаться без зубов. Иван Петрович добросовестно давился отваром. Шел ему уже шестой десяток, поэтому улыбка и так зияла прорехами. Коли остальные зубы выпадут, то жевать то чем? Утром Никимчук наводил в своем хозяйстве порядок, немного кемарил и снова пускался в путь.