Каждый раз она находила для меня новые упреки. Я вечно слоняюсь где-то, совсем не забочусь о ней (умри со своей беспомощностью, умри, умри, умри, мамуля). Мне ни до чего нет дела. Я позорю ее своим внешним видом и поведением. Мне постоянно названивают странные мужики. И сколько еще лет я планирую играть с ней в молчанку? И почему я не могу дать ей денег? Она же знает, что они у меня есть. Сын обязан помогать матери. Она доводила меня до белого каления, и я швырял деньги на пол перед ней. Единственное, что я соглашался ей дать, хотя совершенно не чувствовал, что хоть что-то ей должен.
Странные мужики действительно звонили мне все чаще, потому что я совсем пропал для них, а они не теряли надежды выцапать меня обратно. Я продолжал встречаться только с Человеком-Порошком – по той причине, что он был Человеком-Порошком. Но и эти встречи происходили все реже и были все неприятнее. Я ничего не хотел. Я ломался – не буду делать то, не буду делать это, не дыши мне в лицо, прекрати меня слюнявить, хватит на меня наваливаться, и вообще на сегодня довольно, отвяжись. Меня злили его запах, его мокрые губы, его тощая задница и обкусанные ногти, его прикосновения, все, что он говорил. Меня преследовало ощущение, что я поступаю неправильно по отношению к Элле, хотя перепиху с этим типом я придавал не больше значения, чем походу в грязный сортир. Я стал таким холодным и колючим, что Человек-Порошок пригрозил, что перестанет давать мне то, на что я так основательно подсел. У меня еще оставались деньги, но где достать порошок, я не знал. Обращаться с этим вопросом к другим своим дружкам было бессмысленно, поскольку они точно так же начали бы использовать порошок как средство контроля надо мной. Я был почти уверен, что угроза Человека-Порошка – блеф (он бы скорее предпочел, чтобы я вытирал об него ноги, чем ушел от него), но на всякий случай сделал вид, что воспринял ее всерьез.
Раскрыть свои постыдные тайны Эллеке я не решался, и моя скрытность почему-то угнетала меня. Однажды я все-таки рассказал ему, предварительно напившись для храбрости, и то лишь потому, что был убежден: Эллеке в любом случае все узнает, и лучше бы ему выслушать мою версию. Выдавливать эту правду из себя оказалось еще болезненнее, чем я ожидал, и с каждым словом я презирал себя больше. Мне хотелось оставаться надменным, холодным, говорить язвительно и небрежно, точно мне плевать на все, но под внимательным взглядом Эллеке я не мог притворяться, был таким жалким и слабым, какой есть в действительности, и в моих дрожащих пальцах прыгала сигарета.