В понедельник я пошел в школу. Все было обычным, но словно бы менее реальным. Я пытался почувствовать прежний интерес к урокам, поговорить с приятелями, но меня придавило толщей апатии. Я гадал – другие дети заметили? Да, они заметили, ощутили что-то, потому что отошли от меня и больше не приближались. Я перестал быть одним из них. Я стал другим.
Вечером мы ужинали вдвоем с матерью, потому что мой отец, как обычно, где-то шлялся. Она невидящими глазами смотрела в стол, позабыв о моем присутствии. Ее влажный обожающий взгляд был не для меня. Рано утром, когда вернулся отец, я услышал, как она плачет, вскрикивает. Он разговаривал с ней отрывисто и холодно. Я слышал это не впервые, но впервые вот так: понимая каждое слово. Взрослый мир был ужасающе ясен теперь. Но в любом случае мне было плевать на этих двоих.
«Прогулки» повторились еще несколько раз. Я никогда не сопротивлялся и никогда не возражал. Мой отец наблюдал происходящее спокойно, и, мне думалось, я тоже должен быть спокоен. Я тренировал себя – быть металлическим, неуязвимым. Не знаю, возникало ли у отца чувство вины, понимал ли он, что его поступки были неправильными. Возможно. Не потому ли он, восемь лет не замечавший моего существования, вдруг начал разговаривать со мной и даже выражать ко мне симпатию – особенно после, когда я снова оказывался в той темной спаленке, уже привычной. Тесное помещение со временем начало вызывать ощущение покоя: все закончилось, можно просто уснуть. Впрочем, попытки отца подружиться со мной быстро прекратились, стоило ему упереться в стену. Я просто молчал. Не разговаривал я и с матерью, замкнувшись совсем. И «прогулки» прекратились.
Я не помню наличия у себя душевных страданий. Мои чувства спрятались, и с ними весь интерес и любопытство к миру. Я бросил рисовать, читать, а в школе выполнял лишь то, что меня заставляют выполнить, и ничего сверх того. Отец и мать не обращали на все это внимания, что меня вполне устраивало. После уроков я не торопился домой, долго слоняясь по улицам. Я видел этих только за ужином (чаще – одну мать), а после убирался в свою комнату.
Однажды в школе, после последнего урока, меня подозвала учительница и начала осторожно расспрашивать: не обижают ли меня папа или мама, и все такое прочее. Нет, сказал я, все хорошо (какие мама и папа?). Она улыбнулась, лед растаял в ее глазах, и я понял, что это был правильный ответ, тот, который она хотела услышать, который был удобен всем, включая меня. Она потребовала, чтобы я делал домашнюю работу, и позволила мне уйти. Я начал выполнять домашнюю работу, а вскоре снова забросил, но больше меня ни о чем не спрашивали.