Если мы сведем вместе самые сильные наблюдения Сартра, включая те, что играют наиболее важную роль в его метафизике свободы, то обнаружим, что недалеко ушли от августиновского духа: духа анахорета-христианина, выступающего против удовольствий этого мира и все же оставляющего сомнения, действительно ли он отказался от них. Леденящее душу осознание осквернения заставляет анахорета обратиться к Богу, а Сартра, не знающего Бога, приводит в одинокое внутреннее святилище, где самость возвышается посреди нагромождения образов из ее собственных бесплодных фантазий.
Короче говоря, вовлеченность нужна Сартру, чтобы удовлетворять потребность в религии. Уже неоднократно отмечалось – не в последнюю очередь близким другом молодого Сартра Раймоном Ароном, – что марксизм заполняет место, оставшееся пустым после ухода религии [Aron, 1955; Арон, 2015]. Но именно в творчестве позднего Сартра смысл этого наблюдения стал наиболее очевидным. Согласно метафизике, излагаемой в «Бытии и ничто», правильный ответ на вопрос «Чему я должен посвятить себя?» должен быть таким: «Чему угодно, если вы можете пожелать этого в качестве закона для себя одного». Но Сартр такого ответа не дает. Для него вовлеченность подразумевает преданность идеалу, находящемуся в противоречии с его собственной философией, – революции в целях «социальной справедливости».
Принимая этот взгляд, Сартр вступает не на путь утверждения, а на темную тропу отрицания. Выпустив джинна подлинности, он должен выполнить его секретное распоряжение, и состоит оно в разрушении. Ничто действительное не может быть «подлинным». Подлинность определяется через оппозицию Другому, т. е. в противостоянии миру, который создали другие и в котором они чувствуют себя как дома. Все, принадлежащее другим, частично, лоскутно и скомпрометировано. Подлинное «Я» ищет тотального решения загадки существования, причем такого, которое не было бы уже предложено кем-либо, не признавало бы никакого авторитета, никакой легитимности, запятнанной неприемлемым миром «их».
Именно эта позиция отречения побуждает подлинное «Я» принять революционную философию Маркса. Ведь, сколь неоправданным ни был бы этот поступок, он обеспечивает самый легкий выход из ситуации невыносимого страдания: полного одиночества в безбожной Вселенной. У марксизма есть три черты, которые пришлись Сартру по вкусу. Во-первых, это философия оппозиции, насквозь пропитанная квазирелигиозным презрением к «буржуазному» порядку. Во-вторых, она предлагает тотальное решение и обещает новую реальность, которая должна подчиняться идеальным представлениям о ней. Другими словами, марксизм упраздняет действительность в пользу идеи. И эта идея моделируется по образцу трансцендентальной свободы «для-себя». Обещание полного коммунизма – это