Его взгляд потяжелел. Почернел. И даже лицо, кажется, почернело. Он наклонился к Лике и медленно произнес:
- За этим и приехал. Сказать, что хочу поставить штамп в твоем паспорте и делать тебе детей. Но если ненавидишь, прогони. Клянусь, больше не потревожу. Никогда.
- У меня есть штамп, - мрачно сказала она, не глядя на Краевского. – Остального не будет.
- Первое не проблема. Остальное – вопрос больной, но не принципиальный.
Она громко, судорожно всхлипнула и заколотила кулаками по его плечам.
- Зачем ты приехал?! Ненавижу, ненавижу, ненавижу тебя… Ненавижу!
Что он мог с этим сделать? Что вообще можно сделать? Только обхватить ее руками, не пускать, не давать пошевелиться. Целовать лоб, глаза, щеки, нос, губы – губы, постоянно повторявшие вместо признаний в любви признания в ненависти. Забыть обо всем на свете, кроме этих сопротивляющихся губ и ладоней. Подчинять ее себе. Приручать. Заставлять. И клясться, что больше уже не станет. Потому что это почти изнасилование.
Его губы быстро касались ее шеи, доходили до ключиц, возвращались обратно, к задыхавшемуся ненавистью рту. Его пальцы пробирались под футболку, гладили спину, пытались перелить в нее любовь и бесконечную нежность.
А потом он отпустил ее. Отступил на шаг, глядя, как она покачнулась. И тихо сказал:
- Каждую минуту ты будешь знать, что я люблю тебя. При любом раскладе. Хоть прогонишь, хоть позволишь остаться.
Лика обрела равновесие и молча смотрела на него, больше не отводя взгляда. Единственное, чего хотела – чтобы он не уходил. Никогда не уходил. И не смела просить. Не смела навязать ему себя. Со всей своей му?кой, в которой он не был виноват. Со всеми своими ранами, боль которых привыкла терпеть.
Ей оставалось только смотреть на него. Пока он не ушел.
Краевский втянул носом воздух, смешавшийся с ее запахом. Медленно, будто сквозь сон, качнулся в ее сторону. На лице его отразилось страдание. И тут же исчезло, словно бы он примерил маску, скрывавшую любые чувства. Словно бы чувств и не было. Словно высечен из холодного равнодушного камня. А потом развернулся и пошел прочь, ничего не видя перед собой. Хлопнул дверью. И остался один на площадке. Идти сил не было. Куда идти? Зачем идти? Жить движением, отдалявшим от нее?
В изнеможении сел на верхней ступеньке лестницы. Достал из кармана пачку сигарет. Но так и не закурил. Смотрел прямо, в черный провал подъездного окна. И умирал каждую секунду вместе с убегающим временем.
Он не знал, сколько прошло этих секунд, минут или часов, когда услышал негромкий скрип двери, и кожу шеи обжег лоб Лики, пылающий как в лихорадке.