И Дэн имел право. Новая установка — надо повторять почаще.
Она за день ничего толком не съела и вряд ли хоть минуту помнила об этом. С самого детства стрессы сказывались на аппетите вплоть до того, что Леонила Арсентьевна заставляла ее питаться почти насильно.
Она не помнила, как заснула, но провалилась в дрему очень рано, когда было еще светло, толком не укладываясь и не раздеваясь. Как пришла — в брюках и рубашке, в которых ходила на неудавшееся собеседование. И чувствовала себя совсем потерявшейся на самом краю земли, где еще сутки назад возможность счастья казалась ей не только возможной, но и непременной.
Спала, не видя снов, как днем не видела ничего, что ее окружало. Понимала только, что, потеряв Дениса, себя она потеряла тоже. С этой мыслью Оля выныривала иногда из кромешной тьмы своего сознания во тьму ночной комнаты, куда едва-едва пробивался свет из окошка, когда мимо гостиницы шумно проезжали машины, ослепляя дорогу светом фар. И кажется, снова шел дождь, а значит, опять асфальту сохнуть под нежарким апрельским солнцем.
А еще здесь же, под этим же дождем, совсем рядом, спит человек, которого она любит. Спит и не знает, что она есть. И что она вздрагивает в одиночестве от первого в этом году грома.
Следующий день настиг Олю в тот момент, когда она в очередном витке собственной темноты и бесконечного лабиринта оформившихся в глухие стены мыслей подхватилась с кровати так, будто ее подбросило.
Часы укоризненно демонстрировали, что она, мягко выражаясь, заспалась — почти полдень. А Вайбер маячил несколькими сообщениями от Дианы. Та интересовалась, как Оля устроилась на новом месте.
Устроилась она. Как же.
Надёжкина недовольно поморщилась и вспомнила итог самого идиотского в ее жизни дня. Впрочем, сколько таких дней уж было. Вот нарушение сна и отсутствие аппетита — реально проблема. Во всяком случае, с точки зрения превратившейся в наседку Ди, которая, видимо, взяла на себя то ли роль психоаналитика, то ли миссию Леонилы Арсентьевны.
«Да уедешь ты в свою Францию или нет, в конце-то концов?» — сердито строчила ей Олька, на что получила в ответ:
«Нас и тут неплохо кормят. У меня еще несколько сеансов в салоне, куда мне ехать полуфабрикатом?»
А у Оли на коже зудела ее новая татуировка. И пленку пора снимать. Уж пятый день прошел. Этим она и занималась следующий час, тихонько матерясь под нос и охреневая с того, какие слова, оказывается, знает.
Потом сидела в душевой и отмокала. Бодриться ей было уже не надо — бодрости теперь хватало на весь день — после пленки-то. А вот решение, как дальше жить, — пока так и не пришло. Возвращаться в Киев она не собиралась. Это, в конце концов, глупо. Прямо сейчас она не была готова ко встречам с Дэном, но это вовсе не значит, что им и поговорить не о чем. Ей бы только разобраться. С тем, кто там шастает вокруг него. И с собой заодно. Потому что это в себе она запуталась. В своей ревности и в своих страхах — снова быть ненужной. И неважно, что Оля никогда и не жила иначе, чем в состоянии ненужности. Важно быть необходимой, как воздух, тому, кто необходим самой. Надо же… она, оказывается, привыкла, что он за ней носится. Противоположную ситуацию принять сложнее.