На подростковые умы Цой производил и производит, разумеется, очень сильное впечатление — своими чёрными одеяниями, сдержанными манерами, молчаливостью и т. п. Нервной молодёжи нравится представлять свою жизнь высокой драмой на пустом месте, а в Цое она получила образец того, как надо это делать. На самом деле вся цоевская драма сводилась к столкновению неусидчивого разболтанного подростка с грубой советской действительностью, требовавшей от всех прилежания. Родительские харчи были неплохим буфером в этом столкновении, а вовремя сделанная «отмазка» от военной службы обеспечивала возможность безмятежного творческого поиска, прерывавшегося разве что пьянками.
«Предчувствие трагического конца» — это тоже для подростков с их недоразвитым критическим мышлением. На самом деле их герой стал просто жертвой своего обывательского благополучия: ехал на рыбалку в собственном автомобиле и умудрился столкнуться с автобусом. Если бы он мчался выручить друга, об этом бы твердили навзрыд. Кстати, почему тот, кому по психиатрическим соображениям дали освобождение от военной службы, получил, тем не менее, водительские права — вопрос интересный. Наверное, нарвался-таки в милиции на каких-то незрелых типов. Иначе говоря, стал жертвой собственной популярности.
В подростковых представлениях Виктор Цой — «последний герой» и «звезда по имени Солнце». Правда, непонятно, почему герой — последний, зато подростковым максимализмом вполне объясняется стремление фигурально заменить наше главное небесное тело светлым образом Цоя вместо того, чтобы просто добавить этот светлый образ в какое-нибудь «созвездие имён».
Виктор Цой, герой с «белым билетом», всеми своими особенностями был обречён на то, чтобы стать кумиром молодёжи в вырождающихся русскоязычных обществах. Он обладал таким на редкость эффектным сочетанием внешних и внутренних качеств, что лучшее трудно себе представить. Если пробовать указать что-то похожее, это будет разве что Элвис Пресли или «Beatles». Цой — неповторимый «последний герой» в том смысле, что тему смутного протеста он исчерпал почти до дна. Всякий, кто пробует снова её черпать, воспринимается как его жалкий подражатель. Когда в обществе сложились и потребность, и возможность развивать эту тему, появился Цой. Были в то время и другие рок-протестанты, но самые проходные интонации, самая точная подростковость и самая востребованная степень мутности оказались у Цоя. Вдобавок быть корейцем в стране, тоскующей по иностранщине, — это прибавляло пикантности.
Цоевский неопределённый протест пришёлся очень к месту в 1980-х — когда надо было крушить изолгавшуюся систему. Тогда «Перемен!» и пр. звучало почти как гимн, и было легко заставить себя не обращать внимания на «сигарету в руке», «маму-анархию», «стакан портвейна» и т. п. Эпоха получила то, что требовала.