Подал знак сопровождающему солдату идти из избы.
— А книгу я заберу — запрещенная, — сказал он, собираясь уйти следом.
— Оставил бы. Никто ее тут не читает — некому. А мне память, — взмолилась старуха. — Уступи, а, Миша Ротмистр.
Он вздрогнул и стал на пороге вкопанно. Медленно обернул к ней голову. Откуда ей известно его прозвище? Оно ведь совсем недолго и подержалось за ним. Он уж сам давно позабыл. Было это еще в гимназические годы. Как то в споре со сверстниками он вступился в жандармерии, заявив своим вольнодумно настроенным приятелям, что служба сия полезна, не позволяет расшатывать государственные устои.
— Неприятие жандармов не указывает на прогрессивность взглядов. А с вашей стороны так просто бравада, — обвинил он своих одноклассников.
— Ротмистр. Миша Ротмистр! — выкрикнул один из обиженных.
На некоторое время кличка Ротмистр пристала к нему.
Когда же это было? Никак не меньше пятнадцати лет назад! Так кто же это явился ему из прошлого в образе ведьмы?
Дверь за ушедшим затворилась сама собой, а Михаил Павлович все стоял на пороге, впившись взглядом в лицо старухи. Медленно созревала догадка: вовсе перед ним не старуха. Дурная болезнь прежде времени иссушила ее, изувечила лицо. Да неужто же она! Пятнадцать лет назад она гляделась восемнадцатилетней, хотя на самом деле ей было уже двадцать пять. Выходит, теперь сорок.
— Василиса… Шалая? — не очень уверенно произнес он.
— Она самая и есть, — со скрипом рассмеялась женщина.
— Господи! — только и мог воскликнуть он.
— Так ты оставь книгу, Миша, — все-таки память.
— И это тоже? — указал он на распятие и на безобразных нимф.
— И это, — подтвердила она. — Только книга — дороже. Он был такой забавный… Искренний.
— Возьми, — вернул ей книгу. — Только спрячь. Господи, Василиса Шалая, — все еще не придя в себя, пробормотал он, с изумлением обнаруживая все больше и больше сходства безобразной старухи с тем давним обворожительным созданием из заведения.
Уже выйдя во двор, казалось, все еще слышал позади себя какой-то скрипучий злоядный Василисин смех. Оглядывался на окна, хотя ничего невозможно было увидеть сквозь оледенелую стеклину.
Все три конские головы повернулись в сторону вышедших из ворот. Лошади томились на привязи порознь. Жеребец вынудил Сухарева прибегнуть к этой мере, иначе бедняге Чалому было несдобровать.
— Погоди еще, — сказал Михаил Павлович Сухареву, который собрался отвязывать поводья. — Заглянем еще вон туда, — указал он на дом, выглядевший поухоженней соседних, опоясанный добротными надворными строениями и высоченным заплотом.