— Спасибо тебе, Домна, за весть. Поехала я.
И унеслась, как рыжий вихорь, а по дороге что-то еще и запела на ветру, скинув шаль, махала ею кому-то. Уж не Ивану ли, дурная башка?..
Свое неудовольствие учительницей она перенесла и на встретившуюся по дороге Тоньку.
— Ну что, Лутонька, сладко с Аверкием-то? — сразу и напала на нее. — Сучье-то мясо стыдом не заело?
Но Тоня пропустила ее ругань мимо ушей, сказала свое:
— Погоди, сестра. Без тебя Федор два раза приезжал, ко мне заходил, да мы поругались.
— Федор? Еще и Федор какой у тебя объявился! Не многовато ли?
— Погоди. Федор, говорю, муженек мой. Чего смотришь? Самусеев-то.
Тут уже Домне оставалось только развести руками. Так много на нее всего сразу навалилось, что она уже без всякого сердца сказала:
— Самусеев, значит. А я и не знала, что его Федором зовут.
Но это доброе настроение продолжалось недолго. Удивило не столько то, что Самусеев мужем Лутоньки оказался, — мало ли чего не бывает на свете, — удивило ее поразительное легкомыслие. Ведь если это муж, так кидайся в ноги, выжигай слезами свое сучье семя, вымаливай пощаду. Не чета Аверкию Самусеев-то. О чем же она думает, Лутонька непутевая? Домна пытливо смотрела на сестру, а той и горюшка мало, хохочет:
— Федор-то пригрозил: возьму, мол, и влюблюсь в Маруську. А я ему: давай уж лучше в Айно, эта поглупее. А то и в саму Домну — у этой хозяйство, готовых деток полна лавка. Чего лучше!
Совсем потеряв от такой безглуздицы терпение, Домна прямо на улице, на виду у деревни, нарвала ей косицы, плюнула под ноги и тяжелым шагом пошла к себе.
Дома она по привычке прометнулась на кухню, но из пустой печи на нее такой погибелью пахнуло, что ошарашенно вернулась к общему семейному столу. Одной было невмоготу. А у стола — вон какая орава! Там главенствовала Марыся — и пряла, и вязала, кажется, одновременно. Айно тоже что-то вязала, уже на четырех, кажется, спицах, — свитер, пригляделась Домна; так и посверкивало у нее в руках, от быстрого проблеска спиц даже в избе вроде бы светлее становилось. Крючком ковырял и Юрасик-карасик, довязывал большущий носок, но всю свою руку. Санька елозил ручонками по столу, но больше мял, чем раздергивал грудой наваленную шерсть. Венька неумело, но старательно прял, вывалив на сторону язык, как и Балабон, лежавший у его ног. Один Юрий-большун занимался не своим, опасным делом: чистил отцовское ружье. Ему помогал или мешал, кто их разберет, Коля-Кавалерия, сидя верхом на лавке. Домны он не слышал, покрикивал на своего помощника:
— Шомпол-те потуже забивай, со скрипом. Кудели на ершик-те намотай да карасину покапай, голова еловая. В стволу-те закуржавело, не продрать на сухую. Какая шрапнелия! Не будет шрапнели, парень, ой, не будет. Карелка вон ходила, все осечка, едрит ее всю кавалерию!..