Вот так и есть, унюхал, лихо его бери…
— Ай не выстояла еще?
— Да выстояла, выстояла! — с кулаками на него пошла Домна. — Да мне-то жить надо? Ребятёшков кормить надо?
Коля-Кавалерия ничего на это не ответил, только посучил кривулинами-ногами, которых и ватные штаны не спрямляли. А чего сучить? И без того видно, что кровь своя совсем душу не греет, а так уж хочется ее горяченьким окатить!
— Нет письма-то? — не без умысла, конечно, спросил он, зная, как ценит Домна такое вот сочувствие.
— Да откуда ему быть? Не в отхожие Кузя пошел. Не балан корит в Весьегонске.
— Какой балан, какой Весьегонск! Это будет подальше… рысью шагом арш!..
— Рысью не рысью, а далеконько мужиков увели. Как-то они там?
— А живут-поживают да кондёр хлебают. Чего им, любота! По девкам шатаются… кавалерия-шрапнелия, пехота-неохота.
— Если бы так, по девкам… Если бы правда твоя, Коля. По мне так пускай, только бы живым…
— Тьфу! Бестолочь! Как мертвому ходить по девкам, как?
И это Домна слышала от него не раз уже. Коля не сказал ничего нового, но его сочувствие размягчило душу. Лихо ее бери, брагу-то! Ну, отольет стаканчик, ну, не долижет ребятня какую кроху… Она уже совсем решилась побаловать Колю и теперь лишь дразнила, говоря:
— Так-то оно так, да Харитониха твоя взлается.
— Ништо, пущай полает.
— Да и закусить-то нечем.
— Ништо, спасибочком закусим. Ты только подавай, подавай, Домна.
Она уже видела, что не отвязаться, и смирилась с потерей стакана-другого. Но ей все еще не хотелось так вот просто открывать заветный бидончик, и тут ее осенило:
— Коля, ты с бочкой?
— С ей, с кем же еще. Лошадей поить надо, да и телятам председательша велела привезти.
— Ладно — телятам. Мы бочку-то во дворе кувырнем да на той же ноге дровишек подбросим, а?
— Ну, Домна, ну, баба, едрит твою в катанок! — только и сказал Коля, берясь за шапку.
И Домна сейчас же взялась за платок, зная, что Коля молодым бесом полетит за дровишками.
Они кувырнули прямо в грязь пустую бочку, уселись без всякой подстилки на мокрой телеге и потряслись в сторону леса. Дорога — хуже не придумаешь. Ни зимняя, ни летняя. Самая грязная размежица. Попадались, правда, на взлобках и сухие места, да мало, все больше черные колеи. Но ничего, ехать можно. Серая заметь вроде бы даже поредела, разбавилась синевой, словно туда, в дождевое сеево, малость подбросили синьки. И эта полузабытая теперь, дешевенькая синька проступила неровными грязноватыми разводами, вызывая в душе Домны смешные воспоминания. Все больше о постирушках-полоскушках. Надо же, было время-времечко, когда и синька не переводилась в раймаге! Теперь вот можно только так, издали, любоваться подсиненной холстиной. Хоть и без мыла ее стирали, но синяя береженая крупица растворилась, разошлась ровными кругами, скрасила унылый тон. И что-то защемило в груди, отдалось тревожным воспоминанием. Быль иль небыль проступала сквозь однообразную дождевую пыль?