— Как не баско, — ступила в светлый круг Домна. — Бельишко без мыла застиралось все, так хоть бы подсинить. А ты на печку ляпаешь, а ты еще и хвалишься?
— Да тебе-то что? — по своему обычаю сразу в крик ударилась Барбушиха. — Есть, так и синю.
— Ну и сини.
— Ну и синю, указчица пустобрюхая!..
Вошла Алексеиха, и крик пришлось приостановить: у той, когда надо, тоже прорезался голос. Нечасто, но уж если расходилась, от ее крика тараканы на стороны шугали, забивались под конторские ведомости. Была она до войны Ольгой, а вот теперь, за каких-то полгода, стала Алексеихой — по мужу-председателю звали. От своего мужика и переняла все Алексеиха. Тот не любил из пустого в порожнее переливать — и она без всяких судов-пересудов оповестила:
— Дак вот что, бабы, на лесоповал надо.
Стало совсем уж тихо. Слухи о лесозаготовках ходили давно, но слухи есть слухи — они карман, и без того дырявый, не рвут. А тут говорит сама председательша с чьих-то других слов. Алексеиха выразительно посмотрела на телефон — единственную связь с внешним миром; телефон, кто же еще, и принес эту холодную весть. Раньше, как только появился этот телефон, ему радовались не нарадовались: переселенцам многое требовалось, и многое, стоило хорошо поплакаться и поматериться, телефон все же давал. Но вот он черным летним днем принес весть о войне — и стали его побаиваться; вот он забрал всех мужиков — и стали его ненавидеть; а когда один за другим посыпались звонки о дополнительных хлебозаготовках, о сдаче тракторов, а потом и лошадей, о сборе теплых вещей, а когда в колхозных кладовых вымели последнюю пыль, а бабы поснимали с вешалок полушубки, телефон стал внушать ужас. Все, что приходило плохого в деревню, приходило через него; был он чином повыше уполномоченных — те хоть в гостях стакан-другой выпивали, ублаженно сочувствовали остающимся без хлеба людям. А с этим не поговоришь, не потолкуешь по-людски. Его ненавидели люто и люто боялись Каждый раз, приходя на наряд, Домна мысленно крестилась, посматривая в красный угол, где под портретами вместо иконы висел телефон. Но говорить ничего не говорила. Как можно говорить! Так и на Кузьму недолго беду накликать… Нет, боялись бабы вслух осуждать черного лешего. Одной Марьяше бояться было нечего, да и смертушку Климу принес не он, а районный военком, — телефона тогда у переселенцев еще не было, из всей деревни смерть принял один-единственный мужик, так что сам военком по крепким звонким заберегам верхом прискакал с той худой вестью. Нет, у Марьяши никаких счетов с телефоном не было, молчала она. У Домны, после долгого тяжелого молчания, с языка сорвалось: