— Уж куда тяжелее, куда! — обрадовалась Домна даже этому двусмысленному сочувствию. — Дураков не сеют, сами родятся. Родилась вот и я на свое горе. Лучше бы меня матерь в пеленке утопила. Ко дну меня головой!
— А ко дну не пойдешь, а пруд заледенел! — запрыгал возле нее Венька, счастливый своей догадкой.
Домна подхватила его, как котенка, под мышку и уже улыбнулась:
— Вот полюбуйтесь. Ты ему в лоб, а он: по лбу! Ты ему шишку, а он: пышку!
— Пышку, пышку, ма, — подхватил Венька, виляя под рукой матери худым задиком.
— Ма, ш-ширсь, ма, ш-ширинку, — заладил свое и Санька, попрыгивая около нее.
Заглянувший к ним на ту минуту Коля под его восторженный лепет еще в дверях захлопал себя по ватным штанам:
— Едри его самого в ширинку! Я ему слово, а он мне два, я только еще катанки снимаю, а он уже и штаны с меня тащит. Кузьма тоже был прыткий, а Демьян его перепрыгнул. Кузьма на войну, а Демьян под войну. Кузьма шажком да брюшком, а Демьян рысью шагом арш!..
Колю сейчас никто не перебивал, он имел полную возможность наконец-то высказаться сполна. Но говорить Коле, оказывается, было нечего. Он-то считал: вечно его с панталыку сбивают! Он-то корил себя: вечно ты, старый отопыш, под чужой сапог попадаешь! Но вот же не топтали его, смотрели на него всей избой с надеждой, вот же ждали какого-то путного мужского слова. Говори, старый! Яви мужское дельное слово! А оно не являлось. В дымном табачном сознании Коли проходили лишь какие-то смутные видения; заволакивало все сизой пеленой, припорашивало пеплом. Он не мог, как ни бился, выбраться из потемок. Прошел по его долгой жизни какой-то сплошной пал, все попалил, пожег, оставил лишь беспросветную хмарь. Ясно различались ряды оседланных лошадей, различалась черная широкая степь, выступали из потемок чьи-то усы вразлет, чьи-то вздетые к небу, как персты, гневные сабли, а больше — ничего-ничегошеньки… Все сметено житейским огнем, все прахом пошло. Ни лиц знакомых, ни слов приветных. Даже это свое: «Кавалерия-шрапнелия…» — даже оно чужим эхом отдавалось в душе. Коля вроде еще жил, но вроде уже и не жил. И стало ему жалко земли, которую топтал бессчетное число лет. И он, придя к такой простой мысли, опять хлопнул себя по штанам:
— А помирать пора. Право дело.
Никто ему не возразил на это, только Венька, недавно выскакивавший из тепла на двор, поежился и заметил:
— Не, дедо, земля застылая. Ты погоди до весны. Не выкопать могилу-то.
Коля, видимо, понял, как это худо — копать по мерзлоте могилу. Да и кому копать? Ребятье да бабье.
— А и погожу, — решил он уступчиво. — Чего вам по мерзлоте мыкаться со мной. Как не погодить! Кавалерия, едрит ее, не поена, опять же Серко, опять же Рыжко…