Поговаривают, что блюграсс-музыкант[66] Билл Монро в детстве прятался в тех лесах штата Кентукки рядом с железной дорогой, о которых позже сложили знаменитую песню[58]. Маленький Билл наблюдал за ветеранами Первой мировой, возвращавшимися по шпалам с войны. Измученные солдаты устало брели домой. Их долгие, пронзительно-тонкие стоны разрезали воздух, подобно полицейской сирене, – вопли боли и свободы, от которых кровь стыла в жилах.
По крайней мере, так рассказывает Джон Хартфорд, еще один известнейший блюграсс-музыкант. Закончив историю, он берет пронзительно высокую ноту. Слышишь этот протяжный крик-стон, и картинка становится объемной. Ах, вот о чем он говорит! Это не ободряющий возглас и не болезненный вопль – скорее что-то среднее. В стоне Джона (и Билла) отчаяние перемешано с искуплением, да так густо, что ложка стоит. Звук из другого времени и другого места.
Билл Монро вырос и основал новое музыкальное направление – блюграсс. Он будет часто вспоминать тот самый стон, с которого все началось. Сейчас мы называем его пронзительной нотой одиночества[67]. Высокое пронзительное звучание – визитная карточка блюграсса. Эта традиция возвращает нас к Биллу Монро, Роско Холкомбу – и мятликовому штату Кентукки. Музыка заставляет остановиться и прислушаться. Но сделать это трудно: она наполнена болью.
От песни Роско I’m a Man of Constant Sorrow («Я человек бесконечной тоски»)[10], которую он поет а капелла, стрелой пронзая голосом воздух, у меня волосы встают дыбом. А от песни I’m Blue, I’m Lonesome («Мне грустно и одиноко»)[59] Билла по мне стайками бегают мурашки. От этой протяжной блюграсс-ноты, заглушающей банджо и мандолины, становится ясно, что пережили солдаты, – и, если прислушаться, можно даже уловить отдаленный свист приближающегося поезда.
Искусство может превратить отчаяние в удивительное переживание, раскрыть другим опыт одиночества, осветить безвыходную ситуацию надеждой. Только искусство могло преобразовать стон измотанного солдата в глубокий опыт, объединяющий людей. Музыка, как и любое искусство, позволяет услышать мучительные эмоции, придать им форму, показать, позволить другим разделить их. Волшебство высокой ноты, в которой звучит одиночество, как и магия любого искусства, помогает нам признать свою боль и одновременно уносит нас от нее.
Когда мы слышим, как в чужой песне поется о превратностях любви или невыносимом горе, мы мгновенно перестаем чувствовать одиночество. Мы слышим: автор этой песни понимает, что творится с нами по эту сторону звука. Власть искусства – в этой трансформирующей силе, в умении устанавливать связь между автором и зрителем. Без этого не будет освобождения, потому что чужие переживания окажутся всего лишь информацией о том, что кому-то плохо. Искусство умеет преодолевать межличностные границы. Объединяющая его сила шепчет: «Ты не одинок». Во всем мире сейчас звучит этот высокий и одинокий стон. Наши сердца разбиты. Мы выбрали разные фракции на основании своих политических и прочих идеологических убеждений. Мы отвернулись друг от друга. Наши глаза налиты яростью, мы стремимся найти виноватых. Мы безгранично одиноки. И нам страшно. Дико страшно! Мы больше не собираемся, чтобы делиться пережитым под звуки песни или рассказ историй. Мы ругаемся, распаляясь все сильнее, кричим все громче, отходим дальше еще и еще на шаг. Вместо того чтобы танцевать и молиться бок о бок, мы сбегаем. Вместо того чтобы выдумывать безумные новые способы, чтобы все изменить, мы молчим, запершись каждый в своем бункере, а высказываемся только в замкнутом мирке, где все заведомо согласны друг с другом.